По миру альбиона обрывки...

[Knoten]

О нежное, нежное солнце над скалистыми островами, над ласковым зелёным морем и запахами… Мм-м-м. Запахи это огромная часть памяти, из них соткана самая выразительная часть мира! Запахами овечьей шерсти, сыра, кислого и настолько вкусного, что в запахах костров и бродящего винограда, невозможно было представить большее удовольствие, чем сидеть на остывающей земле, перебирая в испачканных углём ладонях белые рассыпающиеся комочки и отправлять их в рот один за другим. Такого сыра уже нет, и костры, почему-то, с тех пор пахнут уже по-другому. Жаль. Жаль, что не дожил под ласковым солнцем до седин и не рассказывал о пиратах и воинах внукам, не видев ни того, ни другого. Белокурые, загорелые и чумазые, они прижимались бы к моим старческим коленям, заглядывая искательно в мои слепнущие глаза, с немой просьбой быть ещё более лживым. И пираты превращались бы в героев а воины, открывая лица, напоминали бы богов, и с радостными возгласами, мальчишки лукаво упрекали бы меня во лжи, и рассердившись и смутившись, я трепал бы ласково их за розовые уши. О зелёное море, запах винограда. А иссушенная страстью и годами моя единственная в жизни жена приносила бы мне кислого вина, ругая за то, что мёрзну, не прикрыв ноги, и, ругаясь, улыбалась бы молодыми глазами в стрелах тонких морщинок снова и снова направленных в меня Эротом, по-прежнему красивая и моя. И я бы улыбался беззубым и невозможно счастливым ртом, не зная ничего, кроме того, что я живу, пока светит солнце, пока меня ругает лучшая в мире женщина, принося мне вечером сыр и вино. Я хотел бы умереть один раз, зная, что, очнувшись, под языком найду монету, заботливо оставленную мне для хмурого лодочника, моего грядущего знакомого. Я знаю это сейчас, но в юности ласковое небо над зелёным морем не успели избыть моей глупости. О Боги! Вечные, следующие вслед за солнцем, ступая узкими ступнями по тёмным водам Тигра, с глазами полными небывалой нежности и грусти. Мой старый дед, которого даже овцы принимали порой за замшелый тёплый камень, рассказывал нам с братьями о пиратах и воинах, путешествуя на крыльях сладкой лжи, и мы, лукаво искря серыми прозрачными глазами, упрекали его в обмане, готовясь увернуться, от ещё крепкой руки, нацелившейся трепать наши розовые уши. А пираты становились героями, воины оказывались богами и пряная, пьянящая ложь, до сладкой дрожи заставляла меня вглядываться в нежную морскую даль, в поисках новой лжи, не замечая скалистого кусочка жизни под ногами. Я уходил из солнечного дома раз за разом, возвращаемый блеяньем овец, беспечными криками братьев, ворчанием матери, пока, однажды, не ушёл совсем, вмести с рыбаками на большую землю. Я оказался самым лживым из всех моих братьев.

Я умер в конце девятнадцатого века. Окончательно я понял это в одном из бесконечных октябрей, когда выпал первый снег. Я отчётливо помню, как это произошло. Я жил тогда в Лондоне в одном из тех старинных домов, где камины, даже будучи пустыми, источают тепло и никогда не бывает полной тишины. Ранним утром, по ещё чистому первому снегу, я вернулся домой после ночной охоты и понял, что устал и не насытился. Мой старый зверь забрал у меня пальто и трость, я о чём-то его спросил, он что-то ответил, мы посмеялись. В то утро я ощутил смертельную скуку. Я постоял неподвижно у окна, глядя на гнущиеся под пушистым снегом ещё живые ветви вишен, и вдруг решил перебрать старые бумаги. Была надежда в пожелтевших, забытых письмах, рукописях, рисунках встретить неотжившую ещё печаль, которой можно будет посвятить сегодняшний день, но воспоминания были бумажными и пахли пылью. Наткнувшись на давно мной забытые ноты, я вспомнил, что не прикасался к скрипке уже больше года, и отправился её искать. Каждая вещь в этом доме, последнем моём приюте, стала мне безразлична и ненужна. Покрытый пылью, инструмент я нашёл на чердаке и привычно вскинул к плечу, но ни одна мелодия не пришла мне на ум, не ожило в предчувствии восторга тело. Тогда я оставил мою скрипку пылиться дальше, и бесцельно бродил по дому, пока вставало злое, больное солнце. Уже зрелым утром ко мне приехал из Нью-Йорка мой секретарь, ему требовались мои подписи на доверенностях – я тогда распродавал своё имущество в разочаровавшей меня Америке. Я угостил сонного гостя кофе, он предложил мне сигару, и мы разговорились не о чём. И тогда, с отчаянным любопытством в удивительно молодых глазах, он спросил меня.

- Нима, ради чего вы живёте? Разве вы не добились уже всего, что возможно?

И я ответил, не задумываясь, потому что прекрасно знаю ответ.

- Я живу ради любви. Её невозможно познать. Она неповторима.

По-моему, он мне не поверил. Ему чудились выси богатства и власти впереди, он ещё не знал, что всё это, только оболочка жизни. Я знал, я был этой пустой оболочкой.

В тот же вечер я умер.

Только не надо драматизировать! Я цепляюсь за своё существование уже больше двух тысяч лет. Ради этого я лгал, унижался, убивал, соблазнял и, в итоге, потерял ко всему этому вкус. Я сбился со счёта на третьей сотне пытавшихся меня убить. Я слишком много чувствовал и видел того, что, увы, не забывается. И теперь я остро ощущаю только две вещи: жажду и страх смерти. Умираю же я регулярно, между любовью и любовью, в тот промежуток, когда мне незачем жить.

Что было потом? Откуда я знаю? Я был мертв. Я, конечно, лукавлю, я шалил, как можно шалить только умирая – не беспокоясь о будущем, беспечно. Я, бесспорно, совершил множество ошибок и заслуженно заплатил за них страданием плоти. Бледные мои братья без душ и теней не прощают беспечности, тем более такой паршивой овце как я. Итак, я страдал…

Я страдал, иссыхая в темноте и покое, страшном и немом, наедине со своим трупом. Я зубами порвал себе запястья, что бы кровь вышла из меня и дала мне уснуть, но медленные, неотвратимые мысли, неуправляемо текли во мне, по сжавшимся пустым венам, не принося ни слёз, ни снов. Я кричал, беззвучно оскалив окровавленный рот, и смеялся, всё с тем же оскалом.