Самый наверное удачный вот: Дворик. Очень печальная история про то, как живут в маленьком городском дворике призраки и о том единственном выбре, что остается после смерти. 13+
Когда я Дворик писала - все время ревела. Очень много, думаю, моих собственных сложных тараканов творчески в этот рассказ вложились.
Дворик
Дворик
Степан жил в остове старого грузовика. Он сидел на ржавом капоте, заломив на ухо кепку, задумчиво глядел на играющих во дворе детей и курил «Беломор». Детей он никогда не обижал и даже оберегал в меру своих призрачных способностей. А взрослых, особливо родителей детишек, недолюбливал. У самого было в свое время двое мальчишек, и Степан вздыхал тоскливо, когда видел, как не берегут глупые люди своих чад. Ведь мгновенье, считай, нелепый случай может любого разлучить с семьей раз и на всегда. И никто над этим случаем не властен.
Двор в подтверждение этой печальной истины был неспокойным. В песочнице, например, детишки никогда не играли. Хоть и привезли целую гору белого песочка и раскрасили бортики ярко, а нет. Не хотели дети в песочницу и правильно делали. В песочнице сидела злая Катя. Глядя недобро на тех, кто рисковал подойти слишком близко, она лепила куличики и выплевывала песок. С Катей во дворе вообще мало кто общался. Тяжело было на призрачной Катиной душе. Нелюдимая она была совсем и на весь мир обозлившаяся. Еще бы — совсем пожить не дали.
Воро́ны прилетали иногда, дразнили Степана. Но тот не обижался. Мальчишки пернатые веселились вволю каждый день, а на утро забывали обо всем и веселились снова. Как летят — воро́ны воро́нами. Как приземлятся — обычные ребята. А вот Папа Во́рон, хозяин их стаи, был страшным. Вроде с виду веселый, мальчишка мальчишкой, кудрявый, черноглазый, а в глазах сложное что-то, тяжелое и прищур недетский. Прилетал иногда Папа Во́рон у Степана стрельнуть папироску, расспросить как во дворе дела. Степан рассказывал, не жалко, да и ссориться с Папой Во́роном было себе дороже.
Еще котяра Драный жил во дворе, большой, полосатый, с рваным ухом. Тот долгожителем был, поговаривали, что бродит здесь с самой постройки микрорайона. Собак не любил люто, накидывался, как только видел, от того псины скулили и во дворе этом гулять отказывались хоть убей. Больше всего Драный любил Михайловну. Она добрая была старушка, сидела на скамейке, вязала, смотрела ласково на солнышко, на деревья. Только по ночам плакать начинала иногда — скучала по дочке. Драный сидел с ней рядышком и утешал, в меру своих полосатых возможностей, мурлыканьем.
Еще Геннадий Дмитриевич был, дворник. Он совсем живой еще был. Хороший человек, только пьющий. Любил очень природу, никуда не спешил, со всеми здоровался во дворе, даже с Катей. Омара Хайяма уважал и сочинял рубаи. По причине злоупотребления спиртным призрачных обитателей двора видел и привечал. Подходил часто к Степану поговорить о жизни, обещал, как помрет совсем, непременно со Степаном выпить. Уверен был, что если и помрет, то неприметно с заветной бутылкой за пазухой.
Так и жили, мирно, без дрязг. Наблюдали за тем, как жизнь течет вокруг, как деревья растут, как взрослеют дети.
Все началось с того, что через двор повадился ездить на старом велосипеде мальчишка-старшеклассник. Худой, загорелый, с соломенными вихрами, весь в веснушку. Степан смотрел, вспоминал себя в детстве и не мог нарадоваться. Еще чуть-чуть и начнут девушки вешаться на такого. И Степан, думая о юности своей, вспоминал как с женой своей познакомился, с Галей, как в училище вместе пошли...
Ездил мальчишка лихо, звонко сигналил звоночком велосипедным. Михайловна все ворчала что убьется, и видать сглазила.
Раскопали что-то рано с утра рабочие на дорожке у третьего подъезда и ушли. А парнишка как ехал лихо, трезвоня звонком, так колесом в яму и провалился, и полетел с велосипеда нехорошо, головой вперед. Скорая потом приехала, но поздно уже. Парень и почувствовать-то ничего не успел.
Так появились во дворе Даня и его велосипед. Первый день Даня смотрел растеряно на дорогу, на скорую, на зевак, на причитающую незнакомую женщину из ближайшего подъезда. Смотрел и не понимал еще, что ничего не исправить. Это для живых только — возможность что-то в жизни своей исправлять.
Простоял он так несколько дней, пока не подошел к нему Геннадий Дмитриевич.
— Чего стоишь? — спросил дворник.
Даня поморгал, глядя на Геннадия.
— Я умер? — спросил он удивленно.
— А то. Не переживай. Со всеми бывает.
Даня поежился и огляделся несчастно.
— Меня Геннадий Дмитриевич звать, — представился дворник. — Я тут главный живой во дворе.
— А я Даня, — ответил парнишка и замолчал.
Геннадий сметал листья под ногами у Дани, а тот разглядывал двор, в котором закончилась его жизнь. Яму уже закопали, ничто и не говорило о том, что произошло здесь недавно.
— И куда мне теперь? — спросил Даня растерянно.
— Ну, двор у нас большой. Дружный. А дальше двора никуда ты и не денешься.
День Даня ходил с велосипедом своим по двору, смотрел на обитателей, не подходил, опасался. Сел вечером на оградку клумбы и так и просидел всю ночь, положив подбородок на велосипедный руль.
А утром Даня увидел Драного. Тот прыгал по травке, гонялся за воробьями. Воробьи котяру не видели, но явно чуяли что-то, разлетались со щебетом. Смотрел Даня, смотрел, а потом сел на корточки и, протянув руку к коту и позвал:
— Кис-кис-кис. Котя, иди сюда.
Кот сел, сложив хвост на лапы и покосился на Даню с подозрением. Драный вообще был недоверчивый кот. Настоящий бандит двора, не привыкший ко всем этим нежностям.
— Кис-кис. Ну иди сюда, поглажу. Колбасы нет, ты уж извини.
На слово колбаса, забытое, но почему-то кошачьему сердцу еще милое, Драный покосился на Даню снова, принюхался и пересел поближе.
— Ты иво прутиком подмани, — посоветовала Михайловна. — Он до прутиков охочий, как котенок какой.
Даня вздрогнул и обернулся. Михайловна сидела на скамейке, в тени тополя и вязала неспешно, улыбаясь добро, участливо.
— Спасибо, — поблагодарил Даня и потянул руку к лежащей в траве веточке. Но пальцы прошли сквозь траву и сквозь прутик.
— Так не получается! — удивился Даня и снова посмотрел на Михайловну.
— А ты гляди по двору, поищи такой прутик, который возьмется. Тут таких много навалено: и прутиков, и камушков и листьев. Бох знает откуда такие берутся.
Даня встал и, засмущавшись, потоптался на месте.
— А как вас зовут? — спросил он.
— Михайловной кличут, — ответила старушка и улыбнулась ласково. — А ты кто будешь?
— А я Даня.
— Ну будем, Данечка, знакомы. Ты не унывай. Приходи если что со мной посидеть. И мне будет не одиноко, и тебе компания.
Веточек было и правда довольно много. Даня узнавал их по лиловой нежной дымке вокруг. Красивой, перламутровой. Попадались и камешки, и даже фантики. Откуда берутся призраки фантиков, Даня еще долго размышлял потом.
Прутик Даня нашел и вернулся играть с котом. Драный лежал на солнышке вытянувшись, довольно сощурив зеленые как трава глаза. За прутиком, елозящим в траве, он наблюдал сначала презрительно, затем — заинтересованно, а потом вдруг прыгнул и начал гоняться за ним, хватая лапами. Возможность пощупать добычу, похоже приводила полосатого хищника в восторг. И Даня развеселился наконец, наблюдая за расшалившимся котярой.
Потом Драный разрешил Дане погладить себя по голове, в благодарность. Но только по голове и только на расстоянии. И ушел по своим призрачно-кошачьим делам.
А Даня, оглядевшись растеряно, взял свой велосипед и пошел по двору, приглядываться и знакомиться.
— Привет, — сказал он Кате, остановившись у песочницы.
Катя глянула сурово и начала особенно ожесточенно лепить куличики.
— Как тебя зовут? — спросил Даня, не пугаясь, и сел на край песочницы. — Меня — Даня. У меня есть сестричка, на тебя похожая. Ее Саша зовут.
Катя посмотрела на Даню недобро из под растрепанной челки. Затем плюнула песком и ударила Даню совочком по руке.
— Ай! — воскликнул Даня. Больно не было, но руке стало как-то непривычно-неприятно.
— Не разговаривает она, — сказал Степан со своего ржавого капота. — На людей обозленная.
— Жалко, — вздохнул Даня, — такая хорошая же девочка.
Степан удивленно посмотрел на страшную Катю, а Катя покосилась на Даню с угрюмым недоверием.
— Ну кому как... — ответил Степан и добавил: — я Степан. Главный тут по двору. Ну как главный... Просто интересуюсь всем. Михайловна вот за Драным только следит. Катьке вот вообще все равно что дальше песочницы ее творится. А я сижу вот, курю, смотрю что делается.
— Меня Данила зовут, — представился Даня, перед Степаном оробев. — Даня, — поправился он. — Можно вас дядя Степан звать?
Степан кивнул согласно, попыхивая беломориной.
— Ты чего все с велосипедом своим ходишь? Не угонят чай. Некому.
— Ну... — Данила посмотрел на велосипед, по какой-то причине ставший очень важным и близким. — А вдруг пропадет?
— Ты тут поставь. А я послежу. Никуда не денется.
Данила послушал, но все равно оборачивался регулярно, смотрел на месте ли велосипед.
К вечеру Данила затосковал. Степан смотрел на него с сочувствием. Молодой такой парень и заперт оказался во одном дворе со старушкой, котом и занудным водителем грузовика. А больше всего боялся Степан, что сманит мальца Папа Во́рон. Хороший же мальчишка, умный, добрый. Не хотелось чтобы стал бездумным вороньим пакостником, забывающим каждое утро все, что было, и при жизни, и с прошлого рассвета. С другой стороны — а какой у него выход? Воро́нам хоть весело. Не одиноко, не тяжко.
Но Даня похандрил ночь, сидя печально на ветке дерева, утирая слезу украдкой, а уже с утра бодро принялся за придуманные за ночь дела и направился снова к суровой Кате.
— Привет, Катя, — поздоровался он и сел на край песочницы. — А можно а тоже куличи полеплю?
Катя глянула свирепо и замотала головой быстро-быстро.
— Нельзя? — спросил Даня.
Катя не ответила и насупилась. А затем от Дани отвернулась.
— Я тебе мешать не буду. А давай построим замок? Ты лепила когда-нибудь замок?
Катя посидела еще спиной к Даниле, а затем обернулась, глядя с прищуром, недоверчиво.
А Даня тут понял, что совочка то у него нет. И на виду нигде нет. Он принялся рассматривать песок внимательно, ползая на четвереньках по песочнице. Катя удивленно смотрел за ним и даже посторонилась. Замахнулась было лопаткой, но не ударила. Передумала.
Совочка Данила так и не нашел. зато раскопал бутылку, наполненную наполовину песком.
Катя затопала и буквально зарычала как звереныш, так что даже Даня поежился. Размахнувшись, он выкинул бутылку куда-то за пределы сквера.
— Вот гады, мусорят в песочнице, как у себя дома. Песочницы — для детей, а не для алкашни! Правильно я говорю? — спросил он у Кати. Катя засмущалась и отвернулась.
— Подожди. — Данила сбегал за щепкой, которую обнаружил накануне, пока искал кошачий прутик.
— Посмотри какой у меня совочек будет, — сказал он, вернувшись. — Давай замок лепить.
Катя бросила на Даню быстрый взгляд и принялась лепить куличики, поглядывая. Данила сел рядом и взялся копать призрачный песок и лепить башню. Катя сперва только посматривала, а потом стала приделывать к башне домики-куличики. Так и играли Даня с Катей до самого вечера.
— Вот чудный какой малец, — говорил вечером Степан Геннадию Дмитриевичу. — Сколько сижу тут — не меняется ничего. А Данька вот пришел — и смотри. Уже и Драного приручает и Катьку развеселил вдруг. Такая страшная — а он не испугался. А теперь смотрю — ребенок ребенком.
— Глаз не замыленный, — отвечал Геннадий, наливая себе стопочку на капоте грузовика. — да и сердце доброе.
Весь вечер Даня искал бечевку, или какую-нибудь веревочку по всему двору. Крепкую ветку и яркий большой фантик он уже нашел.
— Ты чего бродишь? — спросила Михайловна. — Потерял чего?
— Да вот веревочку ищу какую-нибудь, коту игрушку сделать.
— Да давай я тебе нитку шерстяную дам. У меня крепкие. Садись рядом, погодь, отмотаю тебе с конца.
Данила присел рядом с Михайловной на край скамейки.
— А что вы вяжете?
— Свитер. Дочке моей, Дашеньке, — Михайловна улыбнулась ласково и мечтательно. а потом погрустнела и прижала к глазам рукав. — Соскучилась я так! Что там с моей девочкой? Как живет? Внуков родила ли? Вспоминает ли?
Даня вздохнул и погрустнел. Подумал про маму с папой и сестренку мелкую, Сашку. Вот несколько дней назад с мамой на кухне сидел, бутерброд ел с докторской колбасой. Мама ругалась что ест всухомятку, а Даня рассуждал, как понесет через несколько лет на первое сентября Сашку, посадив на плечо.
Слезы тоже подступили к глазам и Даня прислонился к Михайловне плечом утешительно.
— А расскажите про вашу дочку? Где она живет? Чем занимается?
— Медсестра она, — гордо сказала Михайловна, утирая слезы. — В работе все была, в работе, дома я ее толком и не видела. Заботливая такая она у меня. Забрала меня домой из деревни, лекарства дорогие покупала, какие даже в больнице не можно было достать.
Даня вздохнул и украдкой стер слезы.
— А живет она вон на третьем этаже, — Михайловна показала рукой на окошко в ближайшем доме. — Я все смотрю, смотрю, жду когда выглянет она. думаю, как она там, ласточка моя.
Даня сидел, хмурился, глядел на окно. Жалел, что подъезды на ту сторону выходят. Иначе видела бы Михайловна свою дочку каждый день, радовалась бы.
На первом этаже на балконе решетки были, на втором балкон, видимо, начали застеклять, потом бросили.
— Подождите. У меня есть идея! — сказал Даня решительно и побежал к дому. Остановился, задрал голову, обдумывая снова свою затею, он полез на решетке вверх, к балкону третьего этажа. «Второй раз-то не умру» — решил он, глядя вниз с весельем. Когда еще доведется залезть по стене на третий этаж.
Что-то тянуло упруго назад, от дома, к центру двора. Даня упрямо хватался за рамы недоделанного балкона. «Видимо так дворик не отпускает своих обитателей», — подумал он.
На нужном балконе он вцепился в раму приоткрытого окна в кухню и заглянул внутрь.
За столом сидела девочка лет шести, крутилась, отвлекалась всеми силами от каши в тарелке, пыталась маму заболтать, чтобы забыла про кашу. Веселая энергичная женщина мыла посуду.
— Лена! Не крутись. Каша волшебная, волшебство из нее уходит. Кашу надо быстро есть. Вот ты всегда кашу медленно ешь, и волшебство из нее выйти успевает.
Лена заинтересованно посмотрела на кашу.
— А из нее уже ушло волшебство?
— Еще осталось, — пообещала хитрая мама.
Лена взяла ложку и начала кашу задумчиво ковырять.
Даня улыбнулся, разглядывая женщину.
— Зин, — вышел из комнаты мужчина, — я поехал в контору. Завезу твоей маме по дороге телевизор, — он поцеловал жену в щеку и направился в прихожую.
— А, купи еще молока, — сказала Зина мужу. — А я приготовлю картошки.
Даня вздохнул и украдкой на Михайловну оглянулся. Зина была явно хорошей женщиной, и семья у нее была хорошая, и Лена замечательная. Только она не была дочкой Михайловны. Зинина Мама жила где-то в городе и ждала заботливого зятя с телевизором. А Даша, похоже, отсюда переехала.
Даня сел на балконе, разглядывая банки с разносолами и думал, что сказать Михайловне. Вздохнул потом и принялся спускаться.
— Видел Дашу! — сказал он, подходя. — Она красавица у вас!
Михайловна охнула, приложила руки к груди.
— Дашенька, ласточка моя! Как она, здорова? Хорошо у нее все?
— Замечательно! — Даня сел рядом. — Дочка у нее такая хорошая, Леной зовут. Лет семь-шесть ей. Сидит, кашу ковыряет. А Даша ваша говорит ей, мол ешь кашу, пока волшебство из нее не ушло.
Михайловна, плача от счастья, произнесла:
— Прямо как я, когда маленькой она была. Кашу она не любила, а я ей говорю, сказочная она...
— Муж у нее хороший. Поцеловал. Любит явно.
— Какое счастье! Ох, Дашенька, не зря я за нее молилась, — Михайловна мечтательно-счастливо смотрела на балкон третьего этажа. — Степан? Слышал, Дашенька моя замуж вышла и дочка у ней, — поспешила Михайловна поделиться радостью со Степаном. А Даня тихо отошел за деревья, сел в траву и утер слезы. Так жалко было.
Подошел через некоторое время к Дане Геннадий Дмитриевич и сел рядом.
— Уехала она как Михайловна померла. Не могла оставаться. А хорошая девчонка. Не знаю что с ней сталось. Но ты, Данька, молодец.
Так дальше и жили. Ну насколько могли.
Во дворе стало веселее, а Даня вот становился все грустнее и грустнее. Тосковал он.
Однажды пришел во двор Странный. Первым сообщил о нем Геннадий Дмитриевич. Степан сам Странного не видел раньше. А дворник видал его уже в других дворах.
Странный был сутулым и худым, как студент, руки держал в карманах вельветовых брюк, заматывался в красный вязаный шарф. Ходил с сумкой за спиной, наблюдал, не вмешивался. Ходил где вздумается, и, как Геннадий Дмитриевич заметил, умел людям чувства внушать. Где надо пугать, где надо утешать, где надо заставить с дороги уйти. Страшный был и удивительный этот худой и давно не стриженный Странный.
Он пришел в дворик и сел на ступеньках того крыльца, у которого разбился Данила. Сел и сидел, наблюдал.
Даня удивленно заметив пришельца утром, почувствовал тревогу и пошел к Степану.
— Дядя Степан, а кто это такой?
— Странный, — Степан затянулся беломориной. — Ходит, бродит, ни к чему не привязан. Объяснить не могу, но чую, что этот может и второй раз на тот свет отправить.
Даня поежился и испугался, представив себе каково это — умереть снова.
Странный сидел и смотрел, иногда обходил двор кругом. Наблюдал за чем-то. А Даня наблюдал за ним. Вокруг Странного все время крутились воробьи, устраивали гвалт, чирикали, прыгали. Даня этому удивлялся. Он уже привык к тому, что птицы чуют как-то и боятся призраков.
Странный опасным не выглядел, но вызывал смутную тревогу. «Наверное именно так птицы чувствуют бывших живых», — думал Даня. Играя с Катей, обсуждая Дашу с Михайловной, беседуя с дядей Степаном, валяя и гладя подобревшего Драного — он все время чувствовал внимание к себе и то и дело невольно бросал на Странного взгляд.
Однажды утром Даня не выдержал. Он подошел к Странному и сказал:
— Привет. Меня Даня зовут, а вас?
Странный улыбнулся. Улыбка у него была загадочная. Как у чеширского кота из книжки.
— Ну привет, Даня. Меня все зовут Странный, я привык. Как твои дела?
Даня задумался и пожал плечами.
— Да как-то ограниченно... Катю вот развлекаю. С дядей Степаном подхожу поболтать. С Михайловной сижу, смотрю как она вяжет. С Драным играю. Это наш кот. Иногда порываюсь чинить велосипед — но он не сломан.
Даня опустил взгляд и вздохнул, опечалившись монотонности и обреченности своего существования.
— Однообразно, — заметил Странный.
— Да, — кивнул Даня. — А у вас как дела?
— А я брожу. Хожу, нигде подолгу не останавливаюсь. Слежу за порядком. Мне не до игр и добрых дел. Мне не остановиться нигде надолго, не посидеть со старым знакомым на скамейке, и не приручить никого так, чтобы потом не бросить. Такие вот у меня дела.
Даня подумал и понял, что это тоже не сахар и снова кивнул.
— Да, это тоже печально когда никого нет, и нет ничего постоянного и привычного.
Странный снова загадочно улыбнулся.
— Неужели после смерти не бывает так, чтобы было просто хорошо? — спросил Даня.
— Нет. Не бывает. После смерти в твоей жизни уже очень мало выборов остается.
Данила испугался.
— И что, так теперь будет всегда? Совсем всегда.
— У тебя еще остался один выбор. Но что бы ты не выбрал — это будет всегда.
— А что за выбор? — спросил Даня, но Странный промолчал.
В тот же день прилетел Папа Во́рон со своими мальчишками. Галдя и смеясь они приземлились во дворике. Даня, не веря своим глазам, ощутил волнение и радость, услышав живые веселые голоса, гам, смех. Мальчишки, ровесники, чуть младше, чуть старше, растрепанные, шумные, как будто хмельные окружили Даню.
— Привет, чего скучаешь?
— Да ты классный, давай-ка полетаем?
— А может в футбол? Хочешь в футбол?
— А у нас вино. Хочешь вина?
— Полетели с нами? Полетели? Повеселимся.
— Не одиноко тебе? У нас не бывает одиноко, мы все друг за друга горой! — говорили они наперебой, хлопали по плечам, обнимали даже, Данила растерялся, радостно и смущенно пытаясь что-то ответить, волнуясь от странного предчувствия счастья и чего-то горького, печального в груди.
Толпа мальчишек расступилась и замолкла. Только раздавались вокруг веселые смешки и шепот.
К Дане подошел парень чуть старше него самого, насмешливый и черноглазый, в закатанных черных брюках и порванной белой рубашке. Как будто с концерта попал сразу в передрягу.
— Привет, Даня, — сказал он. Голос у него оказался уверенный и яркий, как будто живой. «Может и правда живой» — удивился Даня и пригляделся: перламутровое облачко было и вокруг незнакомца, только другое, послабее.
— Меня зовут Папа Во́рон. Молодых и веселых я превращаю в воро́н и мы веселимся, летаем где хотим, прикалываемся, дурачим людей, тащим красивое в наш дом на самом высоком в городе чердаке. Я предлагаю тебе лететь с нами.
Данила не поверил сразу. Призрачное сердце заколотилось от волнения. Веселые ребята, счастливые, дружные, приглашали его к себе. Но что-то тревожило в них, буйство во взгляде, странные, порывистые движения и эти слова невпопад. Как будто пьяные они говорили одно, потом мгновенное перескакивали на другое, не задерживаясь подолгу ни на одной мысли. Снова стало не по себе.
— А можно подумать?
Папа Во́рон изогнул бровь. Ловко подскочил и обнял Даню рукой за плечи.
— Даня, а чего думать? — Папа Во́рон повел Данилу в сторону от галдящей толпы. — Разве ты не свихнешься тут, со стариками и убитой мстительной девочкой? Каждый день ты будешь видеть, как они на своих местах смотрят в одну и ту же сторону и говорят об одном и том же и все это тоскливо, безысходно, бесконечно.
Данила стало страшно, чуть ли не до слез. Он кашлянул.
— Я предлагаю тебе вечное веселье. Бесконечное. Можно будет не думать о плохом. Можно будет не быть одиноким. Можно будет развлекаться и не задумываться о последствиях.
Папа Во́рон остановился и встал перед Данилой.
— Пойдем с нами, — он протянул Дане ладонь с длинными музыкальными пальцами.
Данила растерялся. Его рука дернулась навстречу ладони Ворона. Что-то было не так. Даня почувствовал на себе пристальный взгляд Странного и опустил руку.
— А можно все-таки подумать? — попросил он.
Папа Во́рон улыбнулся широко, как-то безумно.
— Думай. До рассвета, — сказал он и прыгнул вверх. Захлопали крылья, закаркали воро́ны и вся стая, покружив над двориком, взмыла ввысь и скрылась за крышей дома.
Даня со странным ощущением миновавшей беды побрел по дворику. Потом очнулся, как ото сна и решительно подошел к Степану.
— Дядя Степан, а кто это был такой? — спросил он.
— Папа Во́рон это. Он мальчишек собирает таких как ты и превращает в воро́н. И они летают как безумные и правда веселятся и правда очень дружны между собой. Но только, Дань, они не помнят ничего. Ни себя, ни друзей, ни родных. Даже того, что они делали вчера они не помнят.
Даня вздрогнул. Горло сжалось от страха.
— Ты, Даня, правильно сделал, что отказался, — сказал Степан и вздохнул: — Но, Дань... я боюсь, что он не отступится теперь. Пока тебя не заберет.
Даня долго в этот день сидел рядом с Катей на краю песочницы и думал. Время снова вдруг обрело смысл. Солнце ползло по небу, близилась ночь, за ней утро. С утром близилось страшное. Даня хотел веселья и хотел друзей. Но еще больше Даня хотел помнить. Себя помнить, маму с папой, то что ценно для него, то что считает хорошим, а что считает плохим. Все то что знает о себе и помнит. Это же все, что осталось сейчас у Дани. И еще были Степан, Михайловна и Катя. И Драный, ставший уже игривым и ласковым. Они не менялись, они не были особенно веселыми, но они по своему уже привязались к Дане и Даня привязался к ним. Как сейчас можно было их бросить? С кем будет лепить куличики Катя? Кто будет сидеть с Михайловной? Кто будет играть бантиком с Драным?
Уже глубокой ночью Даня поднялся и подошел к Странному.
— Добрый вечер, — поздоровался он.
Странный кивнул.
— Понравился тебе Папа Во́рон? — спросил Странный.
Даня отрицательно покачал головой.
— Страшный он. И делает страшное. Я как подумаю, что придется расстаться с собой — хочу бежать от него. Это же как вторая смерть. Но убежать не могу, и это еще страшнее.
— Понимаю, — ответил Странный и замолчал.
— А он силой меня заберет, если откажусь?
— Захочет забрать, это точно, — странник усмехнулся, явно зная о чем говорит. — Но я могу помешать ему тебя забрать. За просто так. Я все делаю за просто так, я не алчный.
Даня замер. Растерянный и обрадованный.
— Но, Даня, — продолжил Странный, — это и есть твой единственный выбор. Больше не будет. Или ты останешься здесь навсегда, будешь с четырьмя близкими тебе душами вечно сидеть в этом дворике, а потом на месте этого дворика, когда дворика здесь не останется, — Даня глотнул нервно. В горле пересохло. Не моргая он глядел на Странного, а тот продолжил: — Или ты улетишь с Папой Вороном. И каждое утро ты будешь начинать свое существование. Оно будет наполнено шалостями и гомоном и даже дружбой. Без истории, без глубины. У тебя не будет памяти, не будет ни ограничений, ни совести, ни сожалений. Тебе будет по-своему легко, но тебя больше не будет.
— Но... — голос Дани задрожал.
Странный прижал палец к губам.
— Или ты можешь пойти со мной. Тогда ты уйдешь отсюда навсегда. Потом ты навсегда уйдешь из этого города. Мы нигде не будет останавливаться дольше, чем на несколько дней, везде будем следить за порядком, исправлять неправильное. Сначала мы пойдем вместе, я научу тебя всему, что знаю, а дальше ты пойдешь один.
Даня стоял, замерев, не зная что ответить.
— А можно подумать? — снова спросил он.
— Конечно, — ответил Странный. — Но, как ты понимаешь, только до рассвета.
Даня сел на капот рядом со Степаном и смотрел, как светлеет небо.
— Ты это, — начал Степан, — если что на нас не оглядывайся. Ты для себя решай. Мы-то проживем, как раньше жили.
— Так раньше-то хуже было... — вздохнул Даня. — Катя вот улыбаться начала, Михайловна радуется, котяра ласковый стал.
— Ну мы уж теперь сами. Позаботимся друг о друге. Нагляделись на тебя, научились, что все не так неизменно, как нам всем казалось. Геннадий Дмитриевич вот Михайловне цветы теперь носит, а она радуется. Если ты захочешь с нами остаться — хорошо. Не захочешь — тоже хорошо, потому что как захочешь — так тебе сделать и надо. Поверь мне, я ведь многое пережил. Решать надо самому.
И наступил рассвет. Данила встретил солнце, стоя посреди скверика со своим велосипедом и глядя вверх. Захлопали, заслоняя свет крылья, загомонили воро́ны, карканье сменилось болтовней и криками, шутками, смехом, Данилу снова обступили, окружили, заобнимали.
— Ну, пойдешь с нами?
— Пойдешь, обязательно пойдешь!
— Ты наш уже, мы тебя любим!
— Друг, давай с нами в небо!
— Вина хочешь? У нас есть!
Хлопнули самые большие крылья и воро́ны расступились умолкая.
— Здравствуй, Даня, — сказал Папа Во́рон подходя. — Вот я и пришел за тобой.
— Но я не хочу! — сказал Даня, отступая. — Я подумал, и я решил, что не отправлюсь с вами.
— Печально, — сказал Папа Ворон, продолжая наступать, — но я не обещал, что дам тебе выбрать. А сказал только, что дам тебе подумать.
Даня, отступая, испуганно закрутил головой, споткнулся обо что-то и упал, взмахнув руками. В толпе загоготали.
Над Даней остановился Папа Во́рон и протянул ладонь.
— Давай руку и полетели, — сказал он внезапно жестко, повелительно.
Даня испугано, в поисках помощи оглянулся.
Степан, переживая, тревожась, сидел на капоте.
А со стороны дома неспешно подходил Странный.
— Оставь ему выбор, музыкант, — сказал он Папе Ворону.
Тот посмотрел на Странного и громко, сердито каркнул.
— Не твое это дело!
— Не мое, — согласился Странный. — Но я могу вмешаться. И я вмешиваюсь. Он сказал нет. Улетай.
— И что же? — Папа Ворон спросил Данилу. — Останешься гнить здесь? Выживая из ума? Ты все равно потеряешь себя. Все, что есть ты сгниет, распадется, превратится в одно единственное важное тебе воспоминание, в мучительное сожаление о том, чего ты не смог или не успел. Ты этого хочешь?
Данила сел, глядя на Папу Ворона. Он перевёл взгляд на Степана. На Михайловну, прижимающую испугано свой недовязанный свитер к груди. На Катю, лепящую куличики, и Драного, валяющегося в траве. Вздохнул, и утерев кулаком внезапно потекшие от тоски слезы, он сказал.
— Наверное. Пускай. Но не сейчас и не здесь. Я со Странным ухожу.
Папа Во́рон посмотрел пристально злым и тяжелым взглядом, усмехнулся и каркнул. Лицо его заострилось и почернело, от тела оторвались, оперяясь черным, крылья, и в окружении своей стаи галдящих мальчишек он взмыл вверх. С гоготом стая полетела прочь.
Даня сидел на земле и смотрел на Странного. Странный смотрел на Даню печально, с сочувствием.
— Нам пора идти, Даня. — сказал он. — Но ты попрощайся, на полчаса уж задержимся, мир от этого не рухнет.
— Геннадий Дмитриевич, вы аккуратно только перенесите песочницу к Михайловне поближе. К скамейке. Пускай она о Катеньке заботится, — просил Даня дворника и тот кивал согласно.
— Ты не переживай, Данька, хороший ты человек. Я все сделаю. Добрая это мысль, нужная, сам понимаю.
Михайловна плакала в свитер, глядя на Даню с любовью. Степан улыбался грустно, попыхивая «Беломором» и провожал Данилу сдержанно, но душевно. Только Катя с котом безмятежно занимались своими делами. Катя лепила куличики, а кот гонялся за птичкой.
— Вы уж не оставляете Драного без внимания. Ему же тоже любовь нужна, — Даня передал Степану палку с веревочкой и фантиком.
— Не оставлю, не беспокойся. Будет у меня каждый день скакать-играть в волю.
Повисла пауза.
— Ну что, пора обниматься... — произнес Даня. Степан кивнул. Обняв Степана крепко Даня пошел посидеть на прощанье с Михайловной. И та, плача и обнимая, повязала ему на запястье свою шерстяную нитку. На память.
Погладив и подержав на руках кота, Данила подошел попрощаться с Катей.
— Не забывай башню лепить. С башней интереснее, ну ты знаешь, — сказал он.
Катя посмотрела и отвернулась, застеснявшись. Наверное, согласилась.
Даня взял велосипед и, не оглядываясь, подошел к Странному.
— Пойдем? — спросил тот.
— Пойдем, — согласился Даня.
Молча направились к выходу из двора.
И в последний раз вслед прозвучал голос Михайловны:
— Береги себя, Данечка!