Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
Два месяца не читала новостей. Нервы стали прочнее, а писать стало сложнее. А взаимосвязь, оказывается, в том, что желание удариться в писанину во мне рождается благодаря социально-протестному скрежету в голове. Взяла за правило каждый день читать rbk)))
А вот еще один Том Бомбадил. Тык: На самом деле я этого персонажа совсем не понимаю и он мне с детства не особо нравится( Но задача интересная: как только я открыла гуглокартинки на меня бросилось огромное количество страшненьких, бородатых и приторных дядечек, совершенно не вызывающих симпатию) Так что интересных и приятных Томов приходится искать упорно и долго)))
Закончила еще одну картину. тык Кончился холст( И до черезследующей недели я его не куплю( Так что думаю судорожно, что бы закрасить Нет ли у кого-нибудь большого ненужного чего-нибудь на масляном картоне или, вдруг, холсте? Или не к ночи будет помянуто репродукции? Вдруг пылятся за шкафом, а выбросить лень или жалко) Я сама приеду с оооогромной сумкой и радостно заберу)
Полуночникам, между тем, вдохновенной ночи! А читающим дайри в субботу - прекрасного дня! )))
Я поняла, что "Аморалы" не сдадутся и писаться не станут. Теперь, думаю, надо не выделываться и писать что-нибудь приключенческое. На этот раз, наигравшись в Spore, я воспылала к космической теме и бодро написала 2 странички. И завязла по причине отсутствия внятного сюжета. Из того что присутствует: есть некто лопоухий герой (родился и провел детство с юностью в жопе галактики и жаждет теперь устремиться куда-нибудь к звездам, известности, богатству и знаменитости), и есть его более социально удачливый школьный друг, в той же жопе галактики не так уж и плохо устроившийся и в небо не стремящийся. Понимая, что герой, не вняв предложениям устроиться на родине, вот вот рванет в космос на полуразваливающемся корыте, его вышеупомянутый друг (сынуля местного бизнесмена в законе) прет с папиного скалада пылящийся там долгие годы уже морально устаревший, зато исправный малюсенький космический кораблик, выкопанный некогда в местных болотах породах. Герой на этом помятом чуде космопромышленности улетает к вышеописанным звездам, а корабль внезапно оказывается с очень большими сюрпризами и с характером. Собственно - это не сюжет ни разу. Это завязка. А вот сюжета нет. Вот если кто-то захочет подбросить разнообразных идей - очень буду рада)))
И еще, внезапно: Том Бомбадил! Почему вдруг - догадайтесь сами) Тык:
Ну и главное! Всем кто не спит сейчас в 2.40 ночи - прекрасной ночи!) А тем, кто читает это утром - Доброго утра, дорогие!
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
just_biking стала бабушкой пятерых фееричных котят Все потому, что она забрала с улицы прекрасную и глубоко беременную кошку Мусю))) И вот получайте все взрыв мимимиметра! Все кликабельно)))
Меня непередаваемо умиляет то, какие толстенькие и коротенькие хвостики у всех котят куроме рыжего полосатика, а у того такой тоооненький и длинный полосатый хвостик-шнурочек)))
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
Приезжала галеристка, забрала "скрипку". А к последней длинной "гитаре" велела писать пару. Теперь - лишь бы скорее продалось! Тогда мне еще ненадолго хватит на колбасу и кафе)
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
Уже недели две не могу спать. До 9 - 10 утра ворочаюсь, потом отрубаюсь часов на 4 - 5. Если встаю без сна в 9 - 10, то снова не сплю потом до утра и все повторяется. Купила рецептурное солидное снотворное - организму пофигу. Даже не заметил... Видимо оно - весеннее ообострение и придется смриться и принять как должное, пока само не отпустит)))
В понедельник приезжает галеристка. Что-нибудь из картин наверное заберет)
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
А вот еще масло. Малюсенькая картинка 20х20. Когда я вчера делала для нее раму (слово такое прекрасное есть - "обра́мить"), я сильно порезала палец и теперь он аденько болит сцука!
Кошка Муся У нас пять котят. Родились сегодня 22 марта 2016 г. Красивучие. Котята и кошка будут пристраиваться примерно через два месяца исключительно в хорошие руки. Друзья, прошу перепостов про Мусю и котят) #кошкаМуся #Мусякины_дети #котята #март2016 Финансовая помощь для Муси и котят: СБ 4276380075939152 Пэйпал : paypal.me/svetik1982
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
Тяжелый разговор - если бы меня не сгубила лень и я написала бы из этого полноценный рассказ, получилось бы очень интересно. А сейчас это скорее набросок к тому, что я планирую еще написать) В любом случае интересный и коротенький рассказик. Присутствуют насилие, допросы и отсутствие романтики.
Майор поправил лампу на столе и закурил. Уже второй день ничего не ладилось, а время утекало как вода, как песок сквозь пальцы. Других сравнений майору в голову не пришло.
Ни разу еще не было так сложно. Пленный выглядел бодро. Все еще с мокрыми волосами. Губы разбиты, но не отекли. Вообще, с удивлением вдруг заметил майор, лицо не отекало.
— Ну так что, — майор обошел стул, к которому был привязан пленный. — Звание, воинская часть, задание. Все как обычно, ты знаешь.
Пленный прокашлялся сипло и поднял на майора внезапно ясный взгляд. Глаза в свете лампы заискрили голубым.
— Ну а зачем тебе? Ладно, про задание я понимаю, ну а звание-то к чему? Тем более воинская часть.
Майор затушил сигарету о плечо пленный. Тот дернулся, поморщился и тяжело вздохнул.
— А вообще, представь себе на минутку, что нет ни задания, ни звания, ни воинской части — одна лишь личная инициатива? Ты на меня тратишь время, диверсанты крадутся по лесу, а я просто псих, которому не хватало внимания и боли. Интересное предположение, правда?
Майор скрипнул зубами.
— Меня поддостали твори шутки. Ты же понимаешь, что я тебя прямо сейчас могу пристрелить.
— Не-а, — пленный улыбнулся разбитыми губами. Блеснули ровные белые зубы. Майор мог бы поклясться, что в прошлый раз зубы мерзавцу повредили. Ан нет. — Не пристрелишь. Тебе же дико важно понять, что я вызнавал. Я ведь и правда мог изучать маршруты для группы. И не я один. Когда они пойдут? Где? У них просто взрывчатка или химия какая-нибудь? Тебе это так интересно!
— А тебе похоже нравится тут сидеть, — майор хмыкнул и снова закурил. — Смотрю, ты все еще смелый. Может тебя еще разок в холодной водичке притопить для большего ко мне расположения?
— Ну, — пленный рассмеялся мягко, — это дело добровольное. Если тебе нравится — как же я тебе помешаю. Что ж я сделаю в моем-то положении.
— Расскажешь все, — предложил майор. Он присел на край стола напротив пленного и теперь глядел с неприязнью и силился подавить зевоту. Шли вторые сутки без сна.
— Все? Совсем все?
— Все, — кивнул майор и затянулся. От сигарет уже подташнивало.
— А если не поверишь?
Он почувствовал что действительно сейчас его убьет. И будь что будет. Но порыв схлынул.
— А ты попробуй, — прошипел майор. — Я слушаю.
— Хорошо, — неожиданно согласился пленный. — Но сначала о тебе.
— Хм... — майор выгнул бровь.
— Почему ты здесь? Тут же ад. Мерзейшее место на всей границе. Человеческий облик слетает с офицеров на второй неделе службы. Про солдат я вообще молчу. Так почему же?
Майор закрыл глаза, борясь с приступом ярости. Снова взглянул на мерзавца. Тот улыбался. Избитый, третий день без сна, без еды. Улыбался. Не натужно, не вымученно, без бравады. Просто улыбался. Для себя, не для майора.
— А тебе не многовато будет? — спросил майор спокойно.
— Ну так ты же меня все равно к деревцу потом отведешь и отвернуться попросишь, — сказал он с улыбкой,.- Так что бы тебе мне не рассказать о чем прошу? Тебе же важно, чтобы я говорил. Нужно же. Тогда я жду ответа.
Майор затушил сигарету о стол и вышел.
***
Когда он вернулся — посвежевший, выбритый, напившийся горячего чаю, — пленного потряхивало. Частично от холода. Вода еще стекала по лицу, мешаясь с красным на щеке.
— Ну что, — поинтересовался майор, взял за спинку стул из-за стола, грохнул напротив пленного и уселся, закинув ногу на ногу. — Готов отвечать?
— А ты готов? Мне все интереснее и интереснее, знаешь.
— А ты я вижу крепкий, — хмыкнул майор, глядя на его губы. Он мог бы поклясться, что в прошлый раз они выглядели хуже. — Где тебя готовили?
— В высях небесных, — легкомысленно ответил пленный. — Далеко.
— Летчик? — майор прищурился.
— Тьфу! Ну зачем так буквально все понимать! — укоризненно воскликнул наглец. — Ну так что насчет твоей интересной истории?
Майор по-привычке закурил, разглядывая пленного. Дрожь того бить уже перестала и сидел он удобно, расслабленно, каким бы нереальным это не казалось.
— Ну хорошо, — майор хмыкнул. — Когда началась война, я заканчивал уже офицерское училище. Потом служил, потом доучивался, потом снова служил, потом подал прошение о переводе сюда. Удовлетворили. Теперь говори.
— Нет, — несогласно покачал головой наглец. — Не то, сам понимаешь. С самого начала расскажи.
— Это откуда же? С роддома? — выгнул бровь майор.
— Со школы. Пояснил пленный и наклонил голову к плечу, выжидая.
«И не больно ему двигаться? — отметил Майор с удивлением. — Что-то многовато он вертится».
— А давай я лучше с тебя кожу сдеру? — предложил майор.
Пленный рассмеялся, потом закашлялся.
— Сам не станешь, — весело сказал он. — Ты кому-нибудь поручишь, а сам будешь тем временем кофе пить и отчаянно завидовать. А ты бы пришел хоть раз посмотреть на самом деле. Чего мучиться-то?
Майор промолчал, глядя на мерзавца задумчиво. Мерзавец прищурившись смотрел на майора.
— В точку! — воскликнул он. — Ты хочешь посмотреть!
— Заткнись, — резко ответил майор. — И отвечай, откуда ты родом. Иначе никакого разговора у нас больше не будет. Ты меня достал.
Пленный мечтательно посмотрел в потолок.
— Из далеких, древних, прекрасных земель. Назовем их — точка на карте. Сейчас там земли нет.
— Все шутишь?
— Я абсолютно серьезен, — возразил мерзавец. — А ты откуда родом? Ты ведь понимаешь, что придется ответить на мои вопросы. У тебя же нет другого выбора. Так чего тянуть-то?
Майор встал.
— Ты посиди. Подумай. Вспомни звание, войсковую часть и задание. И не забудь до следующего моего визита. Приятного плавания.
— Ну. Как ты? — спросил майор. Он успел даже пару часов поспать, но толку от этих двух часов по ощущениям никакого не было.
— Смотрел на этот раз? — спросил пленный хрипло. Он стал побледнее и выглядел усталым. А к этому моменту другие уже хрипели, клялись что рассказали все и умоляли наконец убить.
Майор не знал что делать, как объяснить удивительную стойкость пленного. К тому же чувствовал нарастающую сюрреалистичность ситуации. Но необходимость подумать об этом ускользала от него, задерживаясь в голове только короткими удивленными мыслями.
— Смотрел... — усмехнулся пленный. Майору показалось, что он был доволен. — Тебе понравилось?
— Вернемся к нашим вопросам, — майор сел за стол и оперся на локти. — Звание, войсковая часть, задание.
— А ты ведь вспоминал школу. Готовился к рассказу, — улыбаясь произнес пленный. — Не тяни. Нас же никто не услышит. Обещаю, я тебе все расскажу. Только удовлетвори мое любопытство.
Майор помолчал. Он чувствовал себя очень уставшим.
— В школе я не доучился. Меня пригласили сдать экзамен в академию. Я сдал. Меня взяли.
— О, ты наверняка был способным. Но меня интересует не это. С чего все началось?
Майор хмыкнул и снова закурил.
— Все началось с экзамена.
— Нет, — возразил пленный уверенно. — Все началось с того, что толкнуло тебя поступать в академию. Где ты жил лет в двенадцать?
— О как... — воскликнул майор и усмехнулся. — Ну допустим. Я жил с родителями в глубинке. Маленький городок в окружении леса. Я хотел быть лесником, а не военным. Любил по лесу ходить. Не терялся в лесу, не голодал, не рисковал. И никакого это отношения ни имеет к тому, почему я поступил в академию.
— Не поверишь, но все взаимосвязано. Не может быть чтобы то, что предшествовало, не повлияло на то, что произошло.
— Псих гребаный, — сказал майор презрительно.
Пленный улыбнулся.
— Хорошо тебе было в лесу?
— Хорошо, — отрезал майор.
В памяти возникло то самое — зелень вокруг, запахи, нервно дергающиеся ноздри, шорохи, движения. Животные, птицы. Птицы. Нервно что-то дернулось в груди. Стало жарко, вспыхнула ярость.
Со скрежетом резко двинув стол в сторону он ринулся к пленному, схватил его крепко за мокрые волосы и принялся с оттяжкой, сжав зубы, быть по лицу. Снова и снова. Чувствуя, как с каждым ударом приходит успокоение.
Кулак начал скользить. На мгновение возник страх — вдруг убил — и сознание прояснилось, вернулся самоконтроль.
Майор отпустил волосы пленного и откинул ему голову.
Тот был в сознании, голову держал сам и смеялся. Легко и весело, как ребенок в цирке. На мгновение майору стало жутко.
Из разбитых скул текла яркая кровь. Белые, ровные зубы блестели, даже не окрашенные красным.
— Поверь, майор. Ты или можешь меня убить, или расскажешь мне то, что я хочу услышать. А затем ты получишь от меня, легко и просто ответы, тебя интересующие. У нас нет другого варианта. Нет. Ты зря мучаешься, тянешь время, борешься с ситуацией. Я не давлю. Я просто честно говорю тебе, как обстоят у нас дела.
Майор вынул платок из кармана и вытер ладони, не поднимая взгляда от своих рук. Затем, кинув платок в урну, он вышел и хлопнул за собой дверью.
***
Пленный встретил возвращение майора любопытным, ясным взглядом. Майор был мрачен. Он прекрасно понимал, что допрос слил. Он не понял, как пленный перетянул на себя ведущую роль в их затянувшейся беседе. А больше поручить было некому. И нужно, необходимо было знать, с каким заданием скотина перешел границу. Неприятно и странно было от мысли о том, что с психом придется договариваться. Еще ни разу не было такого на памяти майора. Ни разу.
— Привет! — поздоровался пленный. На его заострившихся скулах кровь запеклась уже корочками. Лицо казалось бледным, острым, хотя должно было стать уже лиловым, отекшим до потери каких-либо очертаний.
Майор присел на край криво стоящего стола напротив собеседника.
— Дом у нас был у самого леса, — произнес он, доставая из пачки последнюю папиросу. — Я часто без разрешения ходил туда. Меня ругали, когда я задерживался до темноты, но ночной лес мне нравился больше всего.
— А птицы? — просил пленный.
Майор вздрогнул и замолчал, мысли спутались.
— Птицы, — мягко напомнил собеседник.
— Птицы меня пугали. И манили одновременно. Они садились ко мне на плечи. Это было странно. Все время, куда бы я не шел, они надо мной кричали и мне казалось, что они понимали меня. Я поэтому ни разу и не заблудился. Они выводили меня, когда я думал об этом.
Майор тряхнул головой, закурил и сказал:
— Это все детские фантазии. Искажения памяти. Глупости. И при чем здесь птицы?
— Птицы очень важны, — серьезно ответил пленный. — А собаки? Ты любил собак?
Майор встал и принялся нервно ходить по комнате за спиной у собеседника. Тот головой не крутил, сидел расслабленно.
— Не любил?
— Не любил, — подтвердил майор и замолчал. — И зачем тебе это?
— Это нормально, — вдруг сказал пленный. — Меня это не удивит и не шокирует. Расскажи?
Майор, бросив на пол сигарету, шагнул к пленному и обхватил его ладонями за шею. Сжав зубы он с ненавистью надавил и почувствовал странное, успокаивающее, зудящее удовлетворение от этого.
Пленный напрягся, замычал жалобно и затем затих, обмяк. Майор, успокоившись вдруг, как будто и не терял контроля, прижал пальцы к шее пленного. Тот был жив — сердце билось.
Нужен был кофе. И сигареты. Особенно сигареты. Майор провел ладонями по лицу. Руки слегка дрожали. «Нельзя отсюда выходить в таком состоянии — подумал он».
Майор поставил напротив пленного стул, сел на него верхом и принялся ждать, разглядывая острое, бледное лицо с ссадинами и царапинами, но без единого признака синяков.
Спустя какое-то время собеседник вздохнул глубоко и вздрогнул, захрипел и открыл голубые глаза. И, скотина, снова улыбнулся. Майору даже показалось, что улыбнулся удовлетворенно.
— Грубо, — сипло произнес он. — Но тебя нельзя винить. Я тебя понимаю.
Майор выгнул бровь, глядя неприязненно.
— Я не военный. Я частник. Независимый специалист. Я перешел реку у насыпного вала. Шел из деревни, там ставка. Но я в деревне не задерживался, только пообщался с капитаном. Это авансом. Чтобы доказать, что все расскажу.
Майор кивнул, прикидывая ценность полученной информации. Что-то это давало. Того направления он не ожидал и о ставке не был осведомлен. Осталось проверить. Доверия психу не было.
— Расскажи про собаку? — попросил тот.
Майор хмыкнул. Скорее рыкнул и тряхнул головой.
— Была у нас собака. Ее зарезали.
— Кто? — спросил пленный тихо и майору показалось, что он опять улыбается.
— Я вышел ночью во двор и смотрю — лежит собака. Зарезанная. Еще дергается, — зло ответил он.
— А что у тебя в руке было? — последовал вопрос и майор нервно дернул плечом. Он закрыл глаза и подумал, что сейчас стоило бы, правда, забить его до смерти. Проще было бы застрелить. Одно движение и все. И можно забыть об этом как о дурном сне. Напиться, сорваться за какое-нибудь дело на лейтенантах и забыть. Но стрелять нельзя. Объяснять потом будет сложно. Придется писанину разводить.
— Не убивай меня сейчас, — сказал вдруг пленный, как будто мысли читал. — Ты не узнаешь важного. Ты же все еще хочешь спасти своих людей. Ведь это все — только ради этого.
— Откуда ты знаешь про собаку? — спросил майор.
— Понял по твоему лицу, — он улыбнулся. — Как только зашла речь о собаках. Так что в руке у тебя было? Нож?
Майор кивнул:
— Нож. Да.
Пленный молчал. Ждал.
— Она всегда на меня рычала. Ни за что. Я бесился. Она любила всех в семье, а меня ненавидела.
— А потом?
Майор скрипнул зубами.
— Ты даже не представляешь, насколько это нормально, — заверил пленный. Майор посмотрел на него странно.
— Я облизнул нож, — признался он. — И мне очень понравилось это. И я пил из раны. Языком так ощущались эти волокна, как живые. Теплые... — майор нервно глотнул и закрыл глаза. Сердце колотилось и странное волнение не отпускало. Все стало ярко и ясно, от напряжения отступили усталость и сонное отупение.
— Неужели ты не пытался повторить? — воскликнул пленный. Его взгляд горел любопытством. Ни капли удивления или неприязни в нем не было.
— Родители меня застали с окровавленным ртом, — мрачно ответил майор, испытывая странную потребность об этом рассказать. — Отец бил и не мог даже объяснить за что. Потом все сделали вид, что ничего не видели и не знали. Меня отправили учиться в интернат в другом городе. Говорили школа там лучше. Но я понимал, что им было легче не видеть меня больше. А после школы я сам не хотел возвращаться, поэтому и подал документы. Понадеялся что возьмут.
— Ты никогда не пытался повторить? — собеседник задал тот же вопрос.
Майор закрыл глаза и нащупал пустую сигаретную пачку в кармане. Руки заметно тряслась.
— В армии уже? Или академии? — спросил пленный.
Майора передернуло.
— Есть люди-хищники, майор, — сказал с улыбкой пленный. — Они потомки хищников. Есть остальные. И наши предки привыкли этих остальных есть. Давным давно, в доисторические времена. Это голос предков. Это нормально.
Майор вскочил, опрокинув стул, схватил его за волосы и снова ударил. Брызнула кровь от удара, кулак скользнул.
Снова стало легче. По подбородку собеседника текла красная струйка. Красная струйка приковывала внимание. Майор посмотрел на кулак, измазанный красным.
— Просто попробуй, — негромко сказал пленный. — Я же не смогу никому рассказать.
Майор бросил на него взгляд и слизнул кровь с костяшек. Что-то вспомнилось, неуловимое, застучало в груди, стало странно хорошо и мучительно. Майор наклонился и. удерживая собеседника за волосы облизнул его разбитую скулу. Рот наполнил густой вкус.
— Ведь было у тебя уже это? — улыбнулся пленный. — Ты же знаешь каково это на вкус?
— Знаю, — майор поднял стул и снова сел напротив собеседника. — Это тоже было на допросе. Давно. Был тяжелый день. Был тяжелый год. А с тех пор никогда такого не было. Я лечился от срыва. Я вылечился.
— От природы не вылечишься, — в голове пленного майору почудилось сочувствие. — Не стоит. Вспомни, как хорошо это было — чувствовать себя хищником. Разве это делало тебя слабее или хуже?
Майор закрыл глаза и ощутил, как тело становится легче, как расправляются плечи.
— Я не диверсант, жаль тебя расстраивать, — сказал пленный. — Я здесь потому, что хотел попасть в плен.
Майор посмотрел на собеседника и понял вдруг с ужасом, что тот не врет.
— Кто ты?
Пленный пожал плечами.
— Мое название уже никому ничего не скажет. Но можешь считать, что когда-нибудь ты станешь мной.
Майор молчал и смотрел на гостя. Тот, улыбаясь, смотрел на майора. Время растянулось, перестало ощущаться.
— Ты знаешь, что сейчас нужно сделать? — спросил пленный.
— Догадываюсь, — майор кивнул, сжал и расправил ладонь.
— Тогда не медли.
Майор потянулся к кобуре, замер на мгновенье и достал пистолет. Он прицелился в середину лба своего собеседника. Рука дрогнула.
— Не переживай. Мы скоро встретимся, — пообещал гость.
— На том свете?
Гость усмехнулся.
— Тот свет наступит еще не скоро. А я намереваюсь задержаться в этом. Мы скоро встретимся.
Майор молчал и смотрел в середину бледного лба. Пришло странное успокоение. Руки перестали дрожать. Появились силы, появился азарт. Чувство бессмертия. Чувство бесконечности. И он спустил курок.
И сюда же положу тоже коротенкую и, честно говоря, не блещущую глубиной и остротой зарисовочку, забавную и по сюжету анекдота. Для того чтобы разбавить впечатление от предыдущей. Персонажи милые, объем маленький.
— И что этому старому сдыхотю понадобилось, — ворчал Потап, выковыривая из бороды шишки.
Зазноба его, кикимора Авдотья уже ягод в волосы навставляла, малиной губы-щеки раскрасила, платье берестяное надела срамное. То есть посмотреть-то конечно приятно, но в свет выходить — нервов не напасешься.
— Может ты хоть ноги-то прикроешь? — осторожно спросил Потап, стараясь не нарваться на скандал.
Авдотья нахмурилась и встала руки в боки — плохой признак. Потап заранее приготовился мириться.
— Нет, — заявила она.
— Просто нет? — удивился Потап.
— Не просто, размечтался. Я бы тебе много чего сказала про то, сколько у меня должно быть платьев и про то, что в современном лесу свободная кикимора плевать хотела на мнение всяких леших, касательно длинны юбок. Усек?
— Да я просто спросил. Ну, продует вдруг? А коленочки-то голые, — постарался Потап смягчить сердце вспыльчивой любимой.
Авдотья смотрела еще секунд пять сурово. Потом смягчилась.
— Должен будешь, — сказала она. — Все, пошли. Опоздаем.
У старого вампира Клавдия случился день рождения. Какой уже по счету — он и не помнил. Из ума он уже давно выживать стал, от голода, забытости и одиночества, да и праздновал через раз. Сам он конечно понимал, что никуда это не годится, но поделать ничего не мог.
Жил Клавдий в проклятом доме на опушке, рядом с оврагом Потапа и Авдотьи, так что вроде как считались соседями.
Клавдий праздники устраивать любил, но просто так, без причины, в гости к нему никто не приходил, все занятые были. А вот на день рождения появиться не отказывались. Клавдий зажигал свечи, накрывал любовно стол, чтобы гостей усадить и любовался, вспоминал молодость. Доставал из подвалов приборы и украшения, выбирал самую еще целую скатерть из своих запасов. А запасы у вампира были богатые, утвари — не счесть.
Еду свою с собой гости сами приносили. А молодой водяной Емельян зачастую дарил Клавдию бутылку человеческой крови, если везло — даже теплой еще. Ну тогда совсем праздник удавался. Клавдий от крови пьянел, буянил, норовил устроить танцы и кого-нибудь соблазнить. В прошлый раз грубый и необразованный оборотень Петя сгоряча оскорбился и морду набил. Потом помирились, но осадок остался. Но так или иначе — Клавдий любил эту праздничную суету.
Петя водяного не любил. Петя уважал мужчин основательных, крепких, с большими кулаками и широкой душой. Чтобы пить умели и не брезговали на кулачках силами потягаться. А таких в лесу становилось все меньше. Потап вот недавно еще совсем был правильный мужик, но его Авдотья окрутила, змеюка. Так мужика захомутала, что тот без ее разрешения слово сказать боится. Потап оправдывался, мол любовь. Но Петр был выше этих всех любвей. На первом месте дружба мужская должна быть, а потом уже любви эти все.
А водяной этот Емельян — вообще позорище озерное. Волос отрастил чуть ли не по жопу, аки какая русалка, бус из ракушек на себя понавесил, а сам тощий как глист. И чего в нем русалки находят? Педераст педерастом на вид. Ничего не понимают дуры в мужиках.
Клавдий тоже был хилый, но ему то во возрасту простительно. Старость Петя уважал. Пару раз двинул в челюсть, когда вампир спьяну юность свою срамную вспоминал и за жопу хватал, но это для порядку. Вот нес в подарок старому кровососу книгу, отобранную на лесной дороге у очкарика на велосипеде. Читать Петя не умел, но знал, что Клавдий это дело любит.
Емельян половину ночи пил с русалками перебродивший березовый сок с медом. Потом, напившись, озорничали. А как только задремал, тет же, как назло, девы разбудили, говорят, мол охотник на болоте русалку обидел. Емельяну лень было плыть разбираться, но защищать девиц надо, обязанность такая, а то погонят. Не вспомнят что обаятельный. И куда деться тогда привыкшему к хорошей жизни водяному? Не в лужу же переезжать. Так что отправился Емельян разбираться.
Охотник, гнида, помирать не хотел и, пока тонул, глаз подбил. Зато было теперь, что Клавдию в подарок нести. Тот задорным становился, когда кровушки свежей напивался. Про молодость начинал рассказывать, про двор французский и такие забавы интересные, что Емельяну на полгода пофантазировать хватало.
Клавдий встречал радушно! Кровушку учуял, сразу оживился. Емельян и Петя друг на друга быками поглядели, и вроде быстро остыли. Потап принес в подарок от себя и Авдотьи красивый кожаный пояс с блестящими яркими камушками. Пояс сняли с какого-то туриста — сразу поняли что Клавдию обязательно понравится.
Снеди принесли разной. Петя приволок целого оленя, Потап с Авдотьей маринованых грибочков и орехов, а Емельян сома копченого и хмельного выпить, и живым и упырю. На всех, короче, хватит.
— Дорогие мои друзья, — усадив гостей за стол, Клавдий затянул ежегодную речь. — Я в очередной раз рад вас видеть в этом печальной доме, в моей скромной обители...
Емельян рассматривал стол. Тарелки были фарфоровые. Из уважения к дурному и грубому Пете серебро Клавдий не ставил. Чашки красивые, с золотыми ободками. Вилки мельхиоровые, с ангелочками и красными камешками.
— Мне бы такую скромную обитель, — подумал он.
— ...нашу замечательную традицию, устраивать праздник души и тела в этот замечательный день... — продолжал Клавдий.
Авдотья крутила в руках вилку, восторгалась, примеряла как заколку к волосам.
— Потапушка, укради мне вилочку, — жарко шепнула она на ухо Потапу.
Потап покраснел густо и аж показалось, что уменьшился в размерах. Его честный взгляд забегал.
Авдотья нахмурилась.
Потап заметался, как уж на углях. Взгляд стал страдальческим и он шепнул Пете:
— Петя, спаси, укради для меня вилку по дружбе? Авдотья требует. А я не умею, ну никак не могу...
Петя хохотнул. Клавдий, увлеченный речью не заметил.
— Так я свою уже спер, — оборотень выразительно указал взглядом на нагрудный карман кожаной безрукавки, — Ты того, воспитывай свою Авдотью.
Потап стал еще несчастнее и еще меньше и с мукой посмотрел на Емельяна. Тот удивленно и вопросительно поднял брови.
— Чего с тобой? — шепотом спросил водяной.
— Авдотья вилку очень хочет. А я не могу... Никак не могу украсть. Может быть ты меня выручишь?
— Да без проблем, сейчас все сделаю, — ухмыльнулся Емельян и с серьезным лицом принялся слушать окончание речи Клавдия.
— И поэтому, давайте поедим и выпьем и расскажем друг другу новости и интересные сплетни!
Все зааплодировали! Емельян даже встал, чтобы аплодировать стоя.
— А я прямо сейчас начну светское веселье! — сообщил он. — Петя поморщился, Потап с надеждой воззрился, а Клавдий покивал и присосался к бутылке, вежливо и внимательно глядя поверх нее.
— Вот прекрасная вилка. Старинная и поэтому чудесная! — произнес Емельян. Он встал в красивую позу и поднял вилку так, чтобы все вилку разглядели.
Петя посмотрел с подозрением. Авдотья захлопала в ладоши.
— Сейчас я покажу с ней волшебный фокус! Ааап! — и Емельян картинно и ловко засунул вилку Авдотье в декольте. Кикимора весело взвизгнула. Потап покраснел еще пуще.
— А тепеееерь! — Емельян перегнулся через стол и выдернул вилку из кармана Пети — она здесь!
Авдотья радостно зааплодировала, повеселевший Потап тоже. Клавдий уже насосался, порозовел и завопил:
— Моншер! Гранволшебно! Мерси! Летсденс!
— Ах тыж пиявка! — проревел Петя, поднимаясь.
— Упс, — воскликнул веселый Емельян и дал деру вглубь дома. За ним погнался свирепый Петя.
Авдотья потребовала музыки и все вместе пошли искать граммофон.
— Дорогой, — сказала радостная мама, — мы с папой от всей души поздравляем тебя с твоим первым пропуском в Подкроватье!
Папа разрезал торт. из-под глазури резво полезли паучки.
— Свежий, — одобрительно сказала мама.
Ивч Корнелдью, улыбаясь довольно, разглядывал черную круглую бляшку на цепочке с красивой оттиснутой надписью — «Подкроватный монстр первого уровня».
Беспородный тупозубый кошмарик Гонобобель, сидящий у Ивча на коленях, уставился сосредоточено на чашку и медленно подтягивал ее взглядом к краю стола.
— Спасибо, — сказал Ивч. — Можно я сегодня уже пойду пугать?
— Конечно! — согласился папа и поставил перед сыном тарелку с куском торта.
Чашка тем временем доползла до края стола, упала и со звоном разбилась. Кошмарик спрыгнул резво с коленей и бросился подъедать осколки!
— Гонобобель! — сурово крикнула мама, — Прашивец! Все чашки уже сожрал!
— Не надо было, все же, брать беспородного. Никакого воспитания не привьешь ему, — беззлобно констатировал папа.
Ивч тайком Гонобобеля погладил по колючей гриве.
— Пусть уже доедает, — вздохнула мама.
Ужин проходил в праздничной атмосфере. Ивч ковырял ложкой вкусный торт и представлял себе, как скоро уже будет пугать кого-то, сидя под своей первой кроватью. У него так много было припасено жутких подвываний, поскребываний, тяжелых сопений и прикосновений ледяными пальцами к свесившейся с кровати детской ступне.
— Как твои успехи? — поинтересовалась тем временем мама у папы. — Выбрал тему диссертации?
— Склоняюсь к теме «Роль детских кошмаров в формировании литературной традиции викторианской эпохи». Как тебе?
— Отличная тема, — согласилась мама.
Ивч тоже кивнул:
— Это намного лучше той, что о внутреннем мире диктаторов, — сказал он.
— Да, я тоже пришел к выводу, что тема диктатуры уже избита и опошлена. Да и слишком в ней все очевидно.
Папа поправил очки и ткнул вилкой в паучка, но промахнулся. Азартно прищурившись он принялся тыкать вилкой в тарелку.
Гонобобель доел чашку и пошел к маме ластиться. Мама рассеянно погладила его по холке, забыв что он паршивец.
Ивчу не терпелось. Он быстро доел торт и встал из-за стола.
— Можно я дедушкин флакон для страхов возьму? — спросил он.
— Конечно! — мама поднялась, папа тоже прекратил охоту на тортовых пауков и вышел из-за стола.
— Удачи тебе, сынок. Повеселись как следует, — пожелал папа и обнял Ивча. Мама принесла Ивчу старинный дедушкин флакон для сбора страхов и ласково поцеловала сына в макушку.
***
Путь в Подкроватье шел через узкую, низкую дверь, персональную, вызываемую личным жетоном-пропуском. Семья Корнелдью пугала детей из-под кровати уже много поколений. Папа преподавал историю подкроватных пуганий, мама вела семинары «Победи страх перед человеком и сей страх сам». Дедушка был непревзойденным пугателем, новатором в области. Ему поставили памятник даже, такой жуткий, что вся семья преисполнялась гордости каждый раз, когда доводилось проходить мимо.
Пугать детей из-под кровати было делом творческим, нетривиальным. Искусство это требовало изощренной фантазии, хорошего знания истоков. И еще — это было очень увлекательно, судя по семейным рассказам.
Под первой кроватью Ивча лежал слой пыли. Так же Ивч обнаружил полосатый одинокий носок, фантик от шоколадки, погрызенный тапочек и журнал. Устроившись поудобнее он подтянул журнал к себе и поинтересовался содержимым. Увидел он там такое, что уши вспыхнули так, что от них пошел дымок. Такого... таких, прям таких и столько Ивч не то что никогда раньше не видел, но и представить не мог. Отложив осторожно «Hustler» в сторону, Ивч поудивлялся еще, вспоминая только что увиденное, и решил наконец приступить к веселью.
На кровати сопел мальчик семи лет. Довольно улыбаясь, первым делом Ивч ткнул пальцем в дно кровати. Раздался глухой стук и сопение прекратилось. Ребенок проснулся.
Зашуршало одеяло — это мальчик принялся в него кутаться, прятаться. Ивч обрадовался. Это правда было весело. Тихо и медленно он поскреб в днище кровати.
Флакон для страхов принялся быстро наполняться тусклым синим светом.
— Джооон! — прокричал мальчик с кровати. Ивч напрягся. Какой такой Джон? — Джооон! Тут монстр!
Что-то грохнуло. Ивч выглянул. Оказывается кровать в комнате была не одна. Рядом стояла совершенно непригодная для дела кровать-чердак и с нее спрыгнул сейчас Джон — крепкий такой парень лет 16, не меньше.
— Где монстр? — просил он. — Чего ревешь, как маленький?
— Под кроваатью! Страшный! Он меня съесть хочет!
Ивч возмутился. Почему это сразу съесть! Пугать — это же искусство, зачем сравнивать его с банальным каннибализмом?
В этот момент справедливого негодования Ивч внезапно для себя получил в глаз хоккейной клюшкой.
***
Переживал Ивч страшно. Мама с папой утешали как могли и Гонобобель таскался хвостиком, как привязанный и смотрел предано.
Папа рассказал про свои неудачи, чтобы приободрить. Про то как к нему под кровать, насмотревшись каких-то дурных мультиков про добрых монстров? залезли знокомиться три девочки. Про то, как застрял под новомодной кроватью в виде спортивной машины, а так как мальчик еще и верил, что она настоящая — чуть не был этой самой машиной задавлен. Про кровати, раскачивающиеся на цепях тоже рассказал. Правда дети на таких спали редко. А самый смешной и одновременно неприятный рассказ оказался про водяную кровать. Вот уж как специально из вредности придумали!
Мама что-то пыталась рассказывать из тем своего семинара, но она рассказывала это так часто, что у Ивча уже выработался иммунитет.
Под глазом образовался синяк. Было очень обидно.
***
В следующий раз Ивч решил придти под кровать пораньше, чтобы успеть провести разведку и оценить положение дел.
На кровати сидел кто-то тяжелый — Джон, как понял Ивч. Джон играл на электрогитаре. На столе тут же в комнате сидел прыщавый тип в косухе и тоже играл на электрогитаре. Ивч, несмотря на клюшку, синяк и затаенную злость, заслушался. Получалось у них прям как на сцене. А Джон еще и петь начал, хрипло как взрослый и настоящий рок музыкант. Что-то про какую-то детку, которая не спешит домой, потому что у нее теперь есть мотоцикл. Звучало неприлично и весело. Ивч вот на гитаре играть не умел, потому что родители не одобряли, боялись, что гитара приведет непременно к безделью, наркотикам и безответственности. Да и не было знакомых, увлекающихся современной музыкой, а одному скучно как-то.
Младшего брата нигде не было видно. Ивч подпер кулаком щеку и принялся ждать и слушать.
После репетиции музыканты принялись пить пиво. Обсуждали свою потрясающую музыкальную карьеру в ближайшем будущем и Курта Кобейна. Кто это такой Ивч не знал, но понял что кто-то очень важный и всеми любимый.
Затем Джон с приятелем ушли. Ивч понял, что спальня находится на втором этаже, потому что на первом зазвенел звонок и раздались вскоре гам, шум и громкие голоса. Похоже, к Джону пришли гости. Очень, очень много гостей. Включили громко музыку, и Ивч понял, что мальчик сегодня не придет. Видимо Джон, оставшись дома один, решил устроить вечеринку. Ивч было позавидовал, но потом представил как толпа буйных гостей будет громить его прекрасный, ужасный дом и содрогнулся. Ни за что! Приличные монстры не любят компаний и шума и правильно делают.
Но несмотря на размышления эти Ивч домой почему-то не спешил и слушал с любопытством пьяные веселые крики. Внезапно дверь отворилась и на кровать повалился кто-то тяжелый. С кровати свесилась нога в розовой босоножке с каблуком, а вскоре и чьи-то джинсы.
— Ну давай, не бойся его, держи крепче, двигай рукой, вот так, хорошо, — узнал Ивч голос Джона и покраснел. Уши снова задымились.
Обладательница розовой босоножки хихикала, рукой видимо двигала, но босоножку так и не сняла.
Ивч почувствовал страшное смущение и одновременно возмущение — это же просто издевательство какое-то, он пришел серьезным делом заниматься, а тут такое.
Тут сверху запищала хозяйка босоножки:
— Ай, только не резко, не резко! — а затем кровать страшно заскрипела, раскачиваясь.
Ивч ойкнул и, сгорая от стыда, немедленно сбежал домой.
***
Родители собрались на совет. Несчастный и отчаявшийся Ивч сидел с чашкой горячего болотного тумана. Гонобобель устроился на коленях и жевал ручку от очередной чашки.
— Да... Молодежь у людей пошла совсем ужасная... — произнесла мама задумчиво.
— Страшно детей уже отпускать за страхами! — возмутился папа.
— Ведь так возможно серьезную психологическую травму получить, и разлюбить на всю жизнь такую прекрасную профессию! — согласилась мама.
— Ну кто же знал... — Ивч печально вздохнул.
— Где это вообще видано, чтобы на детской кровати... Это нарушение всех канонов и традиций! — Папа сокрушенно всплеснул руками.
— Но вот профессия угловых пугателей-пыльников совсем вымерла с приходом электрического освещения, — некстати вспомнила мама, усугубляя.
— Нет! Нашу профессию я погубить не дам! — возмутился папа, встал и принялся ходить по комнате. — Лично начну разрабатывать концепт развития суеверий и пугания взрослых!
— Взрослые же не верят в чудовищ, — сказал удивленно Ивч.
— У меня поверят! — сердито заявил папа и погрозил кулаком кому-то в пространство.
В комнате повисло молчание, только Гонобобель хрустел керамикой.
— Мы должны заменить Ивчу пропуск — решительно заявила мама. — Он еще совсем молодой монстр, а под этой кроватью на него оказывается плохое влияние!
Папа вздохнул.
— Я вынужден согласиться. Ивч, ты как?
Ивч печально посмотрел на родителей.
— Это так стыдно не справиться с первой же кроватью... Я на самом деле рад бы получить другую, но я хочу еще попробовать. Вдруг получится.
***
На этот раз мальчик оказался дома. Под кроватью прибавилось мусора: две бутылки из-под пива и окурок.
Мальчик сидел за столом под светом лампы и сосредоточенно что-то писал в тетрадке.
С первого этажа разносились по дому вопли:
— Вот зачем ты родила этого ублюдка? — орал неуравновешенный мужчина, срываясь на визг.
— Сам ты ублюдок, козел! Если бы ты воспитывал ребенка, так нет, жопой врастаешь в диван, присасываешься к бутылке и превращается в долбанного хряка. Ненавижу тебя, гад, ненавижу! — истерично проорала женщина и зарыдала.
— Вот какого! Какого ты замуж вышла за этого идиота? Нет, залетела как дура какая и от кого? От самого большого козла в околотке! Нет бы от кого приличного, да хоть от солдата проезжего! — задребезжал третий голос.
— Мама! — завизжала женщина.
— Я тебя старую каргу с лестницы когда-нибудь спущу!
Ивч, борясь с желанием заткнуть уши, ошарашенно слушал весь этот кошмар, а затем перевел изумленный взгляд на мальчика. Тот сидел под светом лампы и спокойно делал уроки. Джон, судя по звукам, лежал на своей кровати-чердаке и бренчал на не подключенной гитаре. Тоже как ни в чем не бывало. А на первом этаже все орали и орали, аж тошно становилось.
Было еще рано, ложиться спать мальчик явно еще не собирался, и Ивч ушел домой пить чай.
***
Когда он вернулся снизу уже не орали. Горел ночник, в кровати сопел младший, свесив голую ногу.
Ивчу вдруг стало совестно. Совсем неуместно и нехорошо совестно, но после того, что он слышал сегодня с первого этажа, он помедлил, прежде чем хватать мальчика за ногу приемом «ледяные липкие пальцы». Ведь и так у него весь день кошмар, похоже... Не перебор ли — доставать его еще и ночью?
Но все таки Ивч был подкроватным монстром и собирался стать специалистом. Решительно он схватил мальчишку за ногу.
— Иииииии! — завизжал младший, дернув ногой, и тут же внезапно свесился с кровати и увидел под кроватью Ивча.
— Джоооон! Я его вижу! — закричал он! Он здесь!
Ивч от внезапности заметался, не зная как реагировать. А Джон тем временем спрыгнул на пол и ринулся к кровати младшего. Ивч испугался и сбежал домой.
***
Вернулся он через полчаса. Просто было любопытно. Поразмыслив за чаем, он решил, что правы родители — нужно поменять кровать. Мальчика было жалко пугать. Да и старший брат тревожил, создавал проблемы.
Но все Ивч под кровать же вернулся. Посмотреть, как там дела, пока уж пропуск есть.
Было тихо и темно. Даже ночник не горел. Ивч удивился, зачем же погасили ночник, если и с ним страшно?
Он выглянул из-под кровати, посмотреть кто есть в комнате, и вдруг за ворот его схватили крепко и вытащили рывком из-под кровати. Ивч от страха зашипел, оброс колючками, засветился зеленым. Но обидчик только выругался громко и восторженно, но не отпустил, а посадил на кровать напротив себя. Обидчиком оказался Джон.
Ивч удивленно уставился на него. Джон еще более удивленно уставился на Ивча.
— Ты, растудыть тебя, кто такой? — спросил Джон.
— Монстр... — ответил растерянный Ивч, — подкроватный... Ивч Корнелдью. А ты меня почему видишь? Ты же взрослый, ты не должен в монстров верить...
— Еще чего, — Джон надменно фыркнул, — во что захочу, в то и верю. И брату тоже верю. Раз он говорит — монстр, значит монстр. Ты зачем паскуда детей пугаешь?
Ивч виновато пожал плечами.
— У меня семейная профессия такая. Очень интересная, между прочим. Есть столько способов пугать из-под кровати, что об этом сотню наверное книг написали.
— Ого! — Джон впечатлился, — вот бы такое в школе преподавали. Бесполезно, зато весело.
— Я же не вредно пугаю, — оправдался Ивч. — Детям полезно. Для развития фантазии и храбрости.
Джон хмыкнул, по похоже поверил. Его больше занимало разглядывание Ивча.
— Я вообще сегодня послушал, как у вас там... на первом этаже общаются и подумал, что не буду я больше твоего брата пугать, — заявил Ивч и начал оглядываться в поисках младшего, которого в комнате не оказалось.
— Я ему в ванне постелил, — пояснил Джон. — В ванной он не боится. Там монстров нет.
— И верно! — воскликнул Ивч. — Дисциплину «Подванного пугания» не утвердили.
Джон присвистнул.
— Я кстати Джон. Робертс.
— Приятно познакомиться, — сказал вежливый Ивч.
— Круто у вас там в вашем монстрячье. Ученые все? — продолжил расспрашивать Джон.
— Ну не все, — замялся Ивч, — но мои мама с папой — да. Папа диссертацию пишет, а мама семинары ведет по психологическим практикам.
— Нормальные родители хоть, или забивают на тебя? — поинтересовался Джон.
— Хорошие. Очень за меня переживают, стараются помочь.
Джон завистливо вздохнул.
— А у меня вот — сам слышал. Отбросы. Сам удивляюсь, как я нормальным человеком вырос. Пива хочешь?
— Ой! — Ивч удивился, — а я не знаю. Я не пробовал.
— Да ты что? Сейчас попробуешь. Не хочешь быть неудачником — нужно знать, что такое пиво!
Джон вскочил и достал из ящика стола, за которым младший делал недавно уроки, две бутылки пива. Об обшарпанный угол того же стола он их тут же и открыл.
— Ну, за знакомство! — он протянул бутылку Ивчу. — Не каждый день вообще знакомишься с монстром. А меня в детстве тоже какой-то эээ... профессионал этого дела за пятку лапал. И одеяло тянул так медленно вниз. Еще в дно кровати скребся и катал что-то по полу.
— В днище кровати скрестись — это по-моему самое классное! — воскликнул Ивч.
Пиво ему не очень понравилось и из бутылки пить его было неудобно, оно пенилось и лезло в нос.
-Ты чего опять козел не спишь! Опять на тебя всю ночь орать, чтобы ты заснул, пьяная скотина! — завизжала снизу женщина.
Джон поморщился брезгливо и отпил из бутылки. Ивч посмотрел на Джона сочувствующе.
— Это же ужасно... Как же вы тут живете?
— Да вариантов то пока нет. Через пару лет свалю отсюда и опекунства над младшим потребую через суд. А пока что приходится жить в дурдоме. Ну а у тебя какие беды? Не только же мои обсуждать.
Ивч вздохнул.
— Ну вот не повезло с первой кроватью. В первый же мой пугательный день, дебютный и вроде как праздничный, ты мне вот клюшкой синяк под глазом набил. Потом вечеринка тут у вас была и я опять оказался не у дел, только наслушался тут у вас... всякого.
— Огооо! — Джон рассмеялся. — А чего, круто! Не все же под детскими кроватками сидеть!
— Ну... было обидно.
— Не обижайся, — Джон хлопнул Ивча по плечу, укололся, затряс рукой и выругался. — А девушка у тебя есть? — спросил он, вытаскивая из ладони мелкую колючку.
— Ну... — Ивч засмущался, — нет. Ну почти. Мне нравится одна девушка, но она пока что со мной не знакома.
— Это как это? — не понял Джон.
— Ну я стесняюсь подойти. Мне кажется она со мной не захочет говорить.
Джон махнул рукой.
— Тоже мне задача. Таких фиф как раз легче легкого развести на что угодно!
— Правда?
— Чистая. Я тебя научу. Все просто.
— Вали отсюда, кошелка старая. Вали и мамашу свою забирай, чтоб вы там подохли под забором обе! — орал пьяным голосом мужчина.
Ивч плечами передернул.
— Какие они гадкие. Просто злость берет.
— А то.
— А у тебя музыкальная группа есть? — просил Ивч, переводя тему.
— Ага. Называется «Отчаянные». Мы выступаем пока что по совсем мелким клубам, но скоро раскрутимся. Но у меня младший, так что никаких наркотиков и СПИДа. Мне придется только делать вид.
Что такое наркотики Ивч знал, а что такое СПИД — нет. Но кивнул понимающе.
— Я давно хочу на гитаре научиться играть. Но мне не с кем.
— Да я научу, не вопрос, — легко и просто пообещал Джон. Он похоже оказался классным.
Ивч только печально развел руками.
— Мне к сожалению придется поменять кровать. Мне же надо практиковаться, а я уже решил, что брата твоего пугать не буду. Да и неловко как-то, раз уж мы с тобой познакомились уже.
— Неловко, да. А может предков моих попугаешь?
Ивч рассмеялся. Эти дикие люди все еще орали друг на друга на первом этаже.
— О, я бы их так попугал, что они бы поседели и вообще жить бы боялись. Но взрослые не верят в монстров. А я не могу пугать тех, кто в меня не верит.
Джон отмахнулся.
— Они верят в гномов, эльфов, фей, призраков, гадалок, НЛО, медиумов, непогрешимого премьер-министра, троллей, Фредди Крюгера и зеленых чертей. Вот я тебе клянусь. Напугай их так, чтобы онемели нахрен, будь другом. А я тебя на гитаре играть научу и девушек клеить. Да и вообще повеселимся.
***
Младший сидел, высунув от напряжения кончик языка и выводил в тетрадке кривые буквы. Рядом сидел Джон и занудно называл брата криворуким, когда получалось совсем плохо. Требовал переписывать. Младший говорил: «сам криворукий», но не обижался и переписывал.
В доме стояла непривычная тишина.
А вот если бы выйти на лестницу и прислушаться, можно было бы услышать:
— Он на кухне? — тревожный, еле слышный шепот мужчины, тоненький и трусливый.
— Не знаю. Тихо! Опять нападет ведь, черт, черт, черт. Может все таки полицию вызовем?
— Дура. Нас в психушку упекут. Сначала к наркологам, потом в психушку. Вот свалила твоя мать к твой сестре и живет себе спокойно, — чуть громче произнес мужчина и тут же коротко совсем взвизгнул, забулькал и, топая, куда-то побежал.
— Только не ори! Только не ори! — шептала громко вслед женщина. — А то опять напустит на нас это ужасное, царапающееся...
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
А эти полстрнички - вообще имхо самое лучшее что я написала осенью))) 18+ Вольфганг и АвгустинВольфганг и Августин
— Вы как вообще думаете, где мы окажемся лет через сто?
— Сто? Да вы оптимист, Вольфганг.
— Не без этого, дорогой Августин. Так что вы думаете?
— Если атеизм продолжит идти по земле широкими шагами, то может и в парламенте какой-нибудь очаровательной и традиционной страны. Туристы, насыщенные густой от фастфуда кровью, девушки в шляпах, опера...
— А вы по-прежнему банальны, Августин. Вы не идете вперед. Мир ведь не стоит на месте. С приходом старости куда-то исчезает эта дивная способность жить в унисон с миром, глупо следовать его мифам, не любить нелюбимые эпохой страны, любить любимые, следовать моде. Но мы же не стареем, друг мой! Нам ведь само мироздание велело быть впереди прогресса.
— И откуда у вас сил столько берется. У меня вот все силы уходят на то, чем я занят сейчас.
— Ну и зануда вы.
— А вы радикал, Вольфганг. А это тоже, с моей точки зрения, оскорбление, помимо этого, у меня есть насущный вопрос.
— Какой?
— Вы кончать-то будете?
***
— Какое дивное сегодня небо, Августин. Какая волшебная ночь!
— Вы опять смотрите на небо? Вы меня ввергаете в пучины самобичевания.
— Мне кажется, вы заняты чем-то другим.
— Ну хорошо, что вам это хотя бы кажется, Вольфганг.
— Хорошо, буду смотреть на вас.
— Буду признателен. И буду признателен, если вы помолчите.
— Пф... да пожалуйста!
...
— А все же дивное небо, жаль, что вы его не видите.
***
— Не люблю оборотней. Августин, а вы когда-нибудь любили оборотней?
— Только мертвых, Вольфганг.
— Ооо... Импозантно. А зачем?
— По недоразумению. Вам неудобно?
— Никогда не лежал на мертвом оборотне. Впрочем он мягкий и еще теплый. А вас Августин, ничего не смущает?
— Нет. Не отвлекайтесь.
— А вы со временем становитесь все более претенциозны.
— Боги, Вольфганг, позвольте хотя бы кончить в тишине!
***
— Это очень неудобное одеяние. Я, право, поражен, что вам, Августин, это нравится.
— Не вертитесь, я поправлю вам чулок.
— Не могу поверить, что вы не можете продолжать, когда у меня сполз чулок.
— Вольфганг, вы невыносимы. Во всем должен быть порядок.
— Тогда я буду отчитывать такты! Давайте вальсом. Та-ра-ра-ра-рам, па-пам, па-пам.
— Я вам сейчас оторву голову и продолжу в тишине.
— Умолкаю...
...
— А может польку?
— Вольфганг!!!
***
— Парк великолепный. Августин, вы не помните, что здесь было раньше?
— Сначала лес, потом кладбище.
— Дивно, дивно. Эти газоны, мраморные парапеты. Кстати, очень удобный мраморный парапет.
— Вот и стойте ровно, Вольфганг, не дергайтесь.
— Авугстин, а вас маршевый шаг в чувственное возбуждение не ввергает?
— Я давно подумываю сконструировать вам кляп.
— Вы же понимаете, что нанесете мне этим оскорбление.
— Увы. Так помолчите же так.
— Молчу. Раз вы просите. Я всегда молчу, когда вы просите.
— Ох, как же я хочу вас в следующий раз в уста!
***
— Мммм Хммууам.
— Расслабьте глотку, Вельфганг. Я полагаю, нужно глубже.
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
Осенние рассказы)))) Самый наверное удачный вот: Дворик. Очень печальная история про то, как живут в маленьком городском дворике призраки и о том единственном выбре, что остается после смерти. 13+ Когда я Дворик писала - все время ревела. Очень много, думаю, моих собственных сложных тараканов творчески в этот рассказ вложились.
Степан жил в остове старого грузовика. Он сидел на ржавом капоте, заломив на ухо кепку, задумчиво глядел на играющих во дворе детей и курил «Беломор». Детей он никогда не обижал и даже оберегал в меру своих призрачных способностей. А взрослых, особливо родителей детишек, недолюбливал. У самого было в свое время двое мальчишек, и Степан вздыхал тоскливо, когда видел, как не берегут глупые люди своих чад. Ведь мгновенье, считай, нелепый случай может любого разлучить с семьей раз и на всегда. И никто над этим случаем не властен.
Двор в подтверждение этой печальной истины был неспокойным. В песочнице, например, детишки никогда не играли. Хоть и привезли целую гору белого песочка и раскрасили бортики ярко, а нет. Не хотели дети в песочницу и правильно делали. В песочнице сидела злая Катя. Глядя недобро на тех, кто рисковал подойти слишком близко, она лепила куличики и выплевывала песок. С Катей во дворе вообще мало кто общался. Тяжело было на призрачной Катиной душе. Нелюдимая она была совсем и на весь мир обозлившаяся. Еще бы — совсем пожить не дали.
Воро́ны прилетали иногда, дразнили Степана. Но тот не обижался. Мальчишки пернатые веселились вволю каждый день, а на утро забывали обо всем и веселились снова. Как летят — воро́ны воро́нами. Как приземлятся — обычные ребята. А вот Папа Во́рон, хозяин их стаи, был страшным. Вроде с виду веселый, мальчишка мальчишкой, кудрявый, черноглазый, а в глазах сложное что-то, тяжелое и прищур недетский. Прилетал иногда Папа Во́рон у Степана стрельнуть папироску, расспросить как во дворе дела. Степан рассказывал, не жалко, да и ссориться с Папой Во́роном было себе дороже.
Еще котяра Драный жил во дворе, большой, полосатый, с рваным ухом. Тот долгожителем был, поговаривали, что бродит здесь с самой постройки микрорайона. Собак не любил люто, накидывался, как только видел, от того псины скулили и во дворе этом гулять отказывались хоть убей. Больше всего Драный любил Михайловну. Она добрая была старушка, сидела на скамейке, вязала, смотрела ласково на солнышко, на деревья. Только по ночам плакать начинала иногда — скучала по дочке. Драный сидел с ней рядышком и утешал, в меру своих полосатых возможностей, мурлыканьем.
Еще Геннадий Дмитриевич был, дворник. Он совсем живой еще был. Хороший человек, только пьющий. Любил очень природу, никуда не спешил, со всеми здоровался во дворе, даже с Катей. Омара Хайяма уважал и сочинял рубаи. По причине злоупотребления спиртным призрачных обитателей двора видел и привечал. Подходил часто к Степану поговорить о жизни, обещал, как помрет совсем, непременно со Степаном выпить. Уверен был, что если и помрет, то неприметно с заветной бутылкой за пазухой.
Так и жили, мирно, без дрязг. Наблюдали за тем, как жизнь течет вокруг, как деревья растут, как взрослеют дети.
Все началось с того, что через двор повадился ездить на старом велосипеде мальчишка-старшеклассник. Худой, загорелый, с соломенными вихрами, весь в веснушку. Степан смотрел, вспоминал себя в детстве и не мог нарадоваться. Еще чуть-чуть и начнут девушки вешаться на такого. И Степан, думая о юности своей, вспоминал как с женой своей познакомился, с Галей, как в училище вместе пошли...
Ездил мальчишка лихо, звонко сигналил звоночком велосипедным. Михайловна все ворчала что убьется, и видать сглазила.
Раскопали что-то рано с утра рабочие на дорожке у третьего подъезда и ушли. А парнишка как ехал лихо, трезвоня звонком, так колесом в яму и провалился, и полетел с велосипеда нехорошо, головой вперед. Скорая потом приехала, но поздно уже. Парень и почувствовать-то ничего не успел.
Так появились во дворе Даня и его велосипед. Первый день Даня смотрел растеряно на дорогу, на скорую, на зевак, на причитающую незнакомую женщину из ближайшего подъезда. Смотрел и не понимал еще, что ничего не исправить. Это для живых только — возможность что-то в жизни своей исправлять.
Простоял он так несколько дней, пока не подошел к нему Геннадий Дмитриевич.
— Чего стоишь? — спросил дворник.
Даня поморгал, глядя на Геннадия.
— Я умер? — спросил он удивленно.
— А то. Не переживай. Со всеми бывает.
Даня поежился и огляделся несчастно.
— Меня Геннадий Дмитриевич звать, — представился дворник. — Я тут главный живой во дворе.
— А я Даня, — ответил парнишка и замолчал.
Геннадий сметал листья под ногами у Дани, а тот разглядывал двор, в котором закончилась его жизнь. Яму уже закопали, ничто и не говорило о том, что произошло здесь недавно.
— И куда мне теперь? — спросил Даня растерянно.
— Ну, двор у нас большой. Дружный. А дальше двора никуда ты и не денешься.
День Даня ходил с велосипедом своим по двору, смотрел на обитателей, не подходил, опасался. Сел вечером на оградку клумбы и так и просидел всю ночь, положив подбородок на велосипедный руль.
А утром Даня увидел Драного. Тот прыгал по травке, гонялся за воробьями. Воробьи котяру не видели, но явно чуяли что-то, разлетались со щебетом. Смотрел Даня, смотрел, а потом сел на корточки и, протянув руку к коту и позвал:
— Кис-кис-кис. Котя, иди сюда.
Кот сел, сложив хвост на лапы и покосился на Даню с подозрением. Драный вообще был недоверчивый кот. Настоящий бандит двора, не привыкший ко всем этим нежностям.
— Кис-кис. Ну иди сюда, поглажу. Колбасы нет, ты уж извини.
На слово колбаса, забытое, но почему-то кошачьему сердцу еще милое, Драный покосился на Даню снова, принюхался и пересел поближе.
— Ты иво прутиком подмани, — посоветовала Михайловна. — Он до прутиков охочий, как котенок какой.
Даня вздрогнул и обернулся. Михайловна сидела на скамейке, в тени тополя и вязала неспешно, улыбаясь добро, участливо.
— Спасибо, — поблагодарил Даня и потянул руку к лежащей в траве веточке. Но пальцы прошли сквозь траву и сквозь прутик.
— Так не получается! — удивился Даня и снова посмотрел на Михайловну.
— А ты гляди по двору, поищи такой прутик, который возьмется. Тут таких много навалено: и прутиков, и камушков и листьев. Бох знает откуда такие берутся.
Даня встал и, засмущавшись, потоптался на месте.
— А как вас зовут? — спросил он.
— Михайловной кличут, — ответила старушка и улыбнулась ласково. — А ты кто будешь?
— А я Даня.
— Ну будем, Данечка, знакомы. Ты не унывай. Приходи если что со мной посидеть. И мне будет не одиноко, и тебе компания.
Веточек было и правда довольно много. Даня узнавал их по лиловой нежной дымке вокруг. Красивой, перламутровой. Попадались и камешки, и даже фантики. Откуда берутся призраки фантиков, Даня еще долго размышлял потом.
Прутик Даня нашел и вернулся играть с котом. Драный лежал на солнышке вытянувшись, довольно сощурив зеленые как трава глаза. За прутиком, елозящим в траве, он наблюдал сначала презрительно, затем — заинтересованно, а потом вдруг прыгнул и начал гоняться за ним, хватая лапами. Возможность пощупать добычу, похоже приводила полосатого хищника в восторг. И Даня развеселился наконец, наблюдая за расшалившимся котярой.
Потом Драный разрешил Дане погладить себя по голове, в благодарность. Но только по голове и только на расстоянии. И ушел по своим призрачно-кошачьим делам.
А Даня, оглядевшись растеряно, взял свой велосипед и пошел по двору, приглядываться и знакомиться.
— Привет, — сказал он Кате, остановившись у песочницы.
Катя глянула сурово и начала особенно ожесточенно лепить куличики.
— Как тебя зовут? — спросил Даня, не пугаясь, и сел на край песочницы. — Меня — Даня. У меня есть сестричка, на тебя похожая. Ее Саша зовут.
Катя посмотрела на Даню недобро из под растрепанной челки. Затем плюнула песком и ударила Даню совочком по руке.
— Ай! — воскликнул Даня. Больно не было, но руке стало как-то непривычно-неприятно.
— Не разговаривает она, — сказал Степан со своего ржавого капота. — На людей обозленная.
— Жалко, — вздохнул Даня, — такая хорошая же девочка.
Степан удивленно посмотрел на страшную Катю, а Катя покосилась на Даню с угрюмым недоверием.
— Ну кому как... — ответил Степан и добавил: — я Степан. Главный тут по двору. Ну как главный... Просто интересуюсь всем. Михайловна вот за Драным только следит. Катьке вот вообще все равно что дальше песочницы ее творится. А я сижу вот, курю, смотрю что делается.
— Меня Данила зовут, — представился Даня, перед Степаном оробев. — Даня, — поправился он. — Можно вас дядя Степан звать?
Степан кивнул согласно, попыхивая беломориной.
— Ты чего все с велосипедом своим ходишь? Не угонят чай. Некому.
— Ну... — Данила посмотрел на велосипед, по какой-то причине ставший очень важным и близким. — А вдруг пропадет?
— Ты тут поставь. А я послежу. Никуда не денется.
Данила послушал, но все равно оборачивался регулярно, смотрел на месте ли велосипед.
К вечеру Данила затосковал. Степан смотрел на него с сочувствием. Молодой такой парень и заперт оказался во одном дворе со старушкой, котом и занудным водителем грузовика. А больше всего боялся Степан, что сманит мальца Папа Во́рон. Хороший же мальчишка, умный, добрый. Не хотелось чтобы стал бездумным вороньим пакостником, забывающим каждое утро все, что было, и при жизни, и с прошлого рассвета. С другой стороны — а какой у него выход? Воро́нам хоть весело. Не одиноко, не тяжко.
Но Даня похандрил ночь, сидя печально на ветке дерева, утирая слезу украдкой, а уже с утра бодро принялся за придуманные за ночь дела и направился снова к суровой Кате.
— Привет, Катя, — поздоровался он и сел на край песочницы. — А можно а тоже куличи полеплю?
Катя глянула свирепо и замотала головой быстро-быстро.
— Нельзя? — спросил Даня.
Катя не ответила и насупилась. А затем от Дани отвернулась.
— Я тебе мешать не буду. А давай построим замок? Ты лепила когда-нибудь замок?
Катя посидела еще спиной к Даниле, а затем обернулась, глядя с прищуром, недоверчиво.
А Даня тут понял, что совочка то у него нет. И на виду нигде нет. Он принялся рассматривать песок внимательно, ползая на четвереньках по песочнице. Катя удивленно смотрел за ним и даже посторонилась. Замахнулась было лопаткой, но не ударила. Передумала.
Совочка Данила так и не нашел. зато раскопал бутылку, наполненную наполовину песком.
Катя затопала и буквально зарычала как звереныш, так что даже Даня поежился. Размахнувшись, он выкинул бутылку куда-то за пределы сквера.
— Вот гады, мусорят в песочнице, как у себя дома. Песочницы — для детей, а не для алкашни! Правильно я говорю? — спросил он у Кати. Катя засмущалась и отвернулась.
— Подожди. — Данила сбегал за щепкой, которую обнаружил накануне, пока искал кошачий прутик.
— Посмотри какой у меня совочек будет, — сказал он, вернувшись. — Давай замок лепить.
Катя бросила на Даню быстрый взгляд и принялась лепить куличики, поглядывая. Данила сел рядом и взялся копать призрачный песок и лепить башню. Катя сперва только посматривала, а потом стала приделывать к башне домики-куличики. Так и играли Даня с Катей до самого вечера.
— Вот чудный какой малец, — говорил вечером Степан Геннадию Дмитриевичу. — Сколько сижу тут — не меняется ничего. А Данька вот пришел — и смотри. Уже и Драного приручает и Катьку развеселил вдруг. Такая страшная — а он не испугался. А теперь смотрю — ребенок ребенком.
— Глаз не замыленный, — отвечал Геннадий, наливая себе стопочку на капоте грузовика. — да и сердце доброе.
Весь вечер Даня искал бечевку, или какую-нибудь веревочку по всему двору. Крепкую ветку и яркий большой фантик он уже нашел.
— Ты чего бродишь? — спросила Михайловна. — Потерял чего?
— Да вот веревочку ищу какую-нибудь, коту игрушку сделать.
— Да давай я тебе нитку шерстяную дам. У меня крепкие. Садись рядом, погодь, отмотаю тебе с конца.
Данила присел рядом с Михайловной на край скамейки.
— А что вы вяжете?
— Свитер. Дочке моей, Дашеньке, — Михайловна улыбнулась ласково и мечтательно. а потом погрустнела и прижала к глазам рукав. — Соскучилась я так! Что там с моей девочкой? Как живет? Внуков родила ли? Вспоминает ли?
Даня вздохнул и погрустнел. Подумал про маму с папой и сестренку мелкую, Сашку. Вот несколько дней назад с мамой на кухне сидел, бутерброд ел с докторской колбасой. Мама ругалась что ест всухомятку, а Даня рассуждал, как понесет через несколько лет на первое сентября Сашку, посадив на плечо.
Слезы тоже подступили к глазам и Даня прислонился к Михайловне плечом утешительно.
— А расскажите про вашу дочку? Где она живет? Чем занимается?
— Медсестра она, — гордо сказала Михайловна, утирая слезы. — В работе все была, в работе, дома я ее толком и не видела. Заботливая такая она у меня. Забрала меня домой из деревни, лекарства дорогие покупала, какие даже в больнице не можно было достать.
Даня вздохнул и украдкой стер слезы.
— А живет она вон на третьем этаже, — Михайловна показала рукой на окошко в ближайшем доме. — Я все смотрю, смотрю, жду когда выглянет она. думаю, как она там, ласточка моя.
Даня сидел, хмурился, глядел на окно. Жалел, что подъезды на ту сторону выходят. Иначе видела бы Михайловна свою дочку каждый день, радовалась бы.
На первом этаже на балконе решетки были, на втором балкон, видимо, начали застеклять, потом бросили.
— Подождите. У меня есть идея! — сказал Даня решительно и побежал к дому. Остановился, задрал голову, обдумывая снова свою затею, он полез на решетке вверх, к балкону третьего этажа. «Второй раз-то не умру» — решил он, глядя вниз с весельем. Когда еще доведется залезть по стене на третий этаж.
Что-то тянуло упруго назад, от дома, к центру двора. Даня упрямо хватался за рамы недоделанного балкона. «Видимо так дворик не отпускает своих обитателей», — подумал он.
На нужном балконе он вцепился в раму приоткрытого окна в кухню и заглянул внутрь.
За столом сидела девочка лет шести, крутилась, отвлекалась всеми силами от каши в тарелке, пыталась маму заболтать, чтобы забыла про кашу. Веселая энергичная женщина мыла посуду.
— Лена! Не крутись. Каша волшебная, волшебство из нее уходит. Кашу надо быстро есть. Вот ты всегда кашу медленно ешь, и волшебство из нее выйти успевает.
Лена заинтересованно посмотрела на кашу.
— А из нее уже ушло волшебство?
— Еще осталось, — пообещала хитрая мама.
Лена взяла ложку и начала кашу задумчиво ковырять.
Даня улыбнулся, разглядывая женщину.
— Зин, — вышел из комнаты мужчина, — я поехал в контору. Завезу твоей маме по дороге телевизор, — он поцеловал жену в щеку и направился в прихожую.
— А, купи еще молока, — сказала Зина мужу. — А я приготовлю картошки.
Даня вздохнул и украдкой на Михайловну оглянулся. Зина была явно хорошей женщиной, и семья у нее была хорошая, и Лена замечательная. Только она не была дочкой Михайловны. Зинина Мама жила где-то в городе и ждала заботливого зятя с телевизором. А Даша, похоже, отсюда переехала.
Даня сел на балконе, разглядывая банки с разносолами и думал, что сказать Михайловне. Вздохнул потом и принялся спускаться.
— Видел Дашу! — сказал он, подходя. — Она красавица у вас!
Михайловна охнула, приложила руки к груди.
— Дашенька, ласточка моя! Как она, здорова? Хорошо у нее все?
— Замечательно! — Даня сел рядом. — Дочка у нее такая хорошая, Леной зовут. Лет семь-шесть ей. Сидит, кашу ковыряет. А Даша ваша говорит ей, мол ешь кашу, пока волшебство из нее не ушло.
Михайловна, плача от счастья, произнесла:
— Прямо как я, когда маленькой она была. Кашу она не любила, а я ей говорю, сказочная она...
— Муж у нее хороший. Поцеловал. Любит явно.
— Какое счастье! Ох, Дашенька, не зря я за нее молилась, — Михайловна мечтательно-счастливо смотрела на балкон третьего этажа. — Степан? Слышал, Дашенька моя замуж вышла и дочка у ней, — поспешила Михайловна поделиться радостью со Степаном. А Даня тихо отошел за деревья, сел в траву и утер слезы. Так жалко было.
Подошел через некоторое время к Дане Геннадий Дмитриевич и сел рядом.
— Уехала она как Михайловна померла. Не могла оставаться. А хорошая девчонка. Не знаю что с ней сталось. Но ты, Данька, молодец.
Так дальше и жили. Ну насколько могли.
Во дворе стало веселее, а Даня вот становился все грустнее и грустнее. Тосковал он.
Однажды пришел во двор Странный. Первым сообщил о нем Геннадий Дмитриевич. Степан сам Странного не видел раньше. А дворник видал его уже в других дворах.
Странный был сутулым и худым, как студент, руки держал в карманах вельветовых брюк, заматывался в красный вязаный шарф. Ходил с сумкой за спиной, наблюдал, не вмешивался. Ходил где вздумается, и, как Геннадий Дмитриевич заметил, умел людям чувства внушать. Где надо пугать, где надо утешать, где надо заставить с дороги уйти. Страшный был и удивительный этот худой и давно не стриженный Странный.
Он пришел в дворик и сел на ступеньках того крыльца, у которого разбился Данила. Сел и сидел, наблюдал.
Даня удивленно заметив пришельца утром, почувствовал тревогу и пошел к Степану.
— Дядя Степан, а кто это такой?
— Странный, — Степан затянулся беломориной. — Ходит, бродит, ни к чему не привязан. Объяснить не могу, но чую, что этот может и второй раз на тот свет отправить.
Даня поежился и испугался, представив себе каково это — умереть снова.
Странный сидел и смотрел, иногда обходил двор кругом. Наблюдал за чем-то. А Даня наблюдал за ним. Вокруг Странного все время крутились воробьи, устраивали гвалт, чирикали, прыгали. Даня этому удивлялся. Он уже привык к тому, что птицы чуют как-то и боятся призраков.
Странный опасным не выглядел, но вызывал смутную тревогу. «Наверное именно так птицы чувствуют бывших живых», — думал Даня. Играя с Катей, обсуждая Дашу с Михайловной, беседуя с дядей Степаном, валяя и гладя подобревшего Драного — он все время чувствовал внимание к себе и то и дело невольно бросал на Странного взгляд.
Однажды утром Даня не выдержал. Он подошел к Странному и сказал:
— Привет. Меня Даня зовут, а вас?
Странный улыбнулся. Улыбка у него была загадочная. Как у чеширского кота из книжки.
— Ну привет, Даня. Меня все зовут Странный, я привык. Как твои дела?
Даня задумался и пожал плечами.
— Да как-то ограниченно... Катю вот развлекаю. С дядей Степаном подхожу поболтать. С Михайловной сижу, смотрю как она вяжет. С Драным играю. Это наш кот. Иногда порываюсь чинить велосипед — но он не сломан.
Даня опустил взгляд и вздохнул, опечалившись монотонности и обреченности своего существования.
— Однообразно, — заметил Странный.
— Да, — кивнул Даня. — А у вас как дела?
— А я брожу. Хожу, нигде подолгу не останавливаюсь. Слежу за порядком. Мне не до игр и добрых дел. Мне не остановиться нигде надолго, не посидеть со старым знакомым на скамейке, и не приручить никого так, чтобы потом не бросить. Такие вот у меня дела.
Даня подумал и понял, что это тоже не сахар и снова кивнул.
— Да, это тоже печально когда никого нет, и нет ничего постоянного и привычного.
Странный снова загадочно улыбнулся.
— Неужели после смерти не бывает так, чтобы было просто хорошо? — спросил Даня.
— Нет. Не бывает. После смерти в твоей жизни уже очень мало выборов остается.
Данила испугался.
— И что, так теперь будет всегда? Совсем всегда.
— У тебя еще остался один выбор. Но что бы ты не выбрал — это будет всегда.
— А что за выбор? — спросил Даня, но Странный промолчал.
В тот же день прилетел Папа Во́рон со своими мальчишками. Галдя и смеясь они приземлились во дворике. Даня, не веря своим глазам, ощутил волнение и радость, услышав живые веселые голоса, гам, смех. Мальчишки, ровесники, чуть младше, чуть старше, растрепанные, шумные, как будто хмельные окружили Даню.
— Привет, чего скучаешь?
— Да ты классный, давай-ка полетаем?
— А может в футбол? Хочешь в футбол?
— А у нас вино. Хочешь вина?
— Полетели с нами? Полетели? Повеселимся.
— Не одиноко тебе? У нас не бывает одиноко, мы все друг за друга горой! — говорили они наперебой, хлопали по плечам, обнимали даже, Данила растерялся, радостно и смущенно пытаясь что-то ответить, волнуясь от странного предчувствия счастья и чего-то горького, печального в груди.
Толпа мальчишек расступилась и замолкла. Только раздавались вокруг веселые смешки и шепот.
К Дане подошел парень чуть старше него самого, насмешливый и черноглазый, в закатанных черных брюках и порванной белой рубашке. Как будто с концерта попал сразу в передрягу.
— Привет, Даня, — сказал он. Голос у него оказался уверенный и яркий, как будто живой. «Может и правда живой» — удивился Даня и пригляделся: перламутровое облачко было и вокруг незнакомца, только другое, послабее.
— Меня зовут Папа Во́рон. Молодых и веселых я превращаю в воро́н и мы веселимся, летаем где хотим, прикалываемся, дурачим людей, тащим красивое в наш дом на самом высоком в городе чердаке. Я предлагаю тебе лететь с нами.
Данила не поверил сразу. Призрачное сердце заколотилось от волнения. Веселые ребята, счастливые, дружные, приглашали его к себе. Но что-то тревожило в них, буйство во взгляде, странные, порывистые движения и эти слова невпопад. Как будто пьяные они говорили одно, потом мгновенное перескакивали на другое, не задерживаясь подолгу ни на одной мысли. Снова стало не по себе.
— А можно подумать?
Папа Во́рон изогнул бровь. Ловко подскочил и обнял Даню рукой за плечи.
— Даня, а чего думать? — Папа Во́рон повел Данилу в сторону от галдящей толпы. — Разве ты не свихнешься тут, со стариками и убитой мстительной девочкой? Каждый день ты будешь видеть, как они на своих местах смотрят в одну и ту же сторону и говорят об одном и том же и все это тоскливо, безысходно, бесконечно.
Данила стало страшно, чуть ли не до слез. Он кашлянул.
— Я предлагаю тебе вечное веселье. Бесконечное. Можно будет не думать о плохом. Можно будет не быть одиноким. Можно будет развлекаться и не задумываться о последствиях.
Папа Во́рон остановился и встал перед Данилой.
— Пойдем с нами, — он протянул Дане ладонь с длинными музыкальными пальцами.
Данила растерялся. Его рука дернулась навстречу ладони Ворона. Что-то было не так. Даня почувствовал на себе пристальный взгляд Странного и опустил руку.
— А можно все-таки подумать? — попросил он.
Папа Во́рон улыбнулся широко, как-то безумно.
— Думай. До рассвета, — сказал он и прыгнул вверх. Захлопали крылья, закаркали воро́ны и вся стая, покружив над двориком, взмыла ввысь и скрылась за крышей дома.
Даня со странным ощущением миновавшей беды побрел по дворику. Потом очнулся, как ото сна и решительно подошел к Степану.
— Дядя Степан, а кто это был такой? — спросил он.
— Папа Во́рон это. Он мальчишек собирает таких как ты и превращает в воро́н. И они летают как безумные и правда веселятся и правда очень дружны между собой. Но только, Дань, они не помнят ничего. Ни себя, ни друзей, ни родных. Даже того, что они делали вчера они не помнят.
Даня вздрогнул. Горло сжалось от страха.
— Ты, Даня, правильно сделал, что отказался, — сказал Степан и вздохнул: — Но, Дань... я боюсь, что он не отступится теперь. Пока тебя не заберет.
Даня долго в этот день сидел рядом с Катей на краю песочницы и думал. Время снова вдруг обрело смысл. Солнце ползло по небу, близилась ночь, за ней утро. С утром близилось страшное. Даня хотел веселья и хотел друзей. Но еще больше Даня хотел помнить. Себя помнить, маму с папой, то что ценно для него, то что считает хорошим, а что считает плохим. Все то что знает о себе и помнит. Это же все, что осталось сейчас у Дани. И еще были Степан, Михайловна и Катя. И Драный, ставший уже игривым и ласковым. Они не менялись, они не были особенно веселыми, но они по своему уже привязались к Дане и Даня привязался к ним. Как сейчас можно было их бросить? С кем будет лепить куличики Катя? Кто будет сидеть с Михайловной? Кто будет играть бантиком с Драным?
Уже глубокой ночью Даня поднялся и подошел к Странному.
— Добрый вечер, — поздоровался он.
Странный кивнул.
— Понравился тебе Папа Во́рон? — спросил Странный.
Даня отрицательно покачал головой.
— Страшный он. И делает страшное. Я как подумаю, что придется расстаться с собой — хочу бежать от него. Это же как вторая смерть. Но убежать не могу, и это еще страшнее.
— Понимаю, — ответил Странный и замолчал.
— А он силой меня заберет, если откажусь?
— Захочет забрать, это точно, — странник усмехнулся, явно зная о чем говорит. — Но я могу помешать ему тебя забрать. За просто так. Я все делаю за просто так, я не алчный.
Даня замер. Растерянный и обрадованный.
— Но, Даня, — продолжил Странный, — это и есть твой единственный выбор. Больше не будет. Или ты останешься здесь навсегда, будешь с четырьмя близкими тебе душами вечно сидеть в этом дворике, а потом на месте этого дворика, когда дворика здесь не останется, — Даня глотнул нервно. В горле пересохло. Не моргая он глядел на Странного, а тот продолжил: — Или ты улетишь с Папой Вороном. И каждое утро ты будешь начинать свое существование. Оно будет наполнено шалостями и гомоном и даже дружбой. Без истории, без глубины. У тебя не будет памяти, не будет ни ограничений, ни совести, ни сожалений. Тебе будет по-своему легко, но тебя больше не будет.
— Но... — голос Дани задрожал.
Странный прижал палец к губам.
— Или ты можешь пойти со мной. Тогда ты уйдешь отсюда навсегда. Потом ты навсегда уйдешь из этого города. Мы нигде не будет останавливаться дольше, чем на несколько дней, везде будем следить за порядком, исправлять неправильное. Сначала мы пойдем вместе, я научу тебя всему, что знаю, а дальше ты пойдешь один.
Даня стоял, замерев, не зная что ответить.
— А можно подумать? — снова спросил он.
— Конечно, — ответил Странный. — Но, как ты понимаешь, только до рассвета.
Даня сел на капот рядом со Степаном и смотрел, как светлеет небо.
— Ты это, — начал Степан, — если что на нас не оглядывайся. Ты для себя решай. Мы-то проживем, как раньше жили.
— Так раньше-то хуже было... — вздохнул Даня. — Катя вот улыбаться начала, Михайловна радуется, котяра ласковый стал.
— Ну мы уж теперь сами. Позаботимся друг о друге. Нагляделись на тебя, научились, что все не так неизменно, как нам всем казалось. Геннадий Дмитриевич вот Михайловне цветы теперь носит, а она радуется. Если ты захочешь с нами остаться — хорошо. Не захочешь — тоже хорошо, потому что как захочешь — так тебе сделать и надо. Поверь мне, я ведь многое пережил. Решать надо самому.
И наступил рассвет. Данила встретил солнце, стоя посреди скверика со своим велосипедом и глядя вверх. Захлопали, заслоняя свет крылья, загомонили воро́ны, карканье сменилось болтовней и криками, шутками, смехом, Данилу снова обступили, окружили, заобнимали.
— Ну, пойдешь с нами?
— Пойдешь, обязательно пойдешь!
— Ты наш уже, мы тебя любим!
— Друг, давай с нами в небо!
— Вина хочешь? У нас есть!
Хлопнули самые большие крылья и воро́ны расступились умолкая.
— Здравствуй, Даня, — сказал Папа Во́рон подходя. — Вот я и пришел за тобой.
— Но я не хочу! — сказал Даня, отступая. — Я подумал, и я решил, что не отправлюсь с вами.
— Печально, — сказал Папа Ворон, продолжая наступать, — но я не обещал, что дам тебе выбрать. А сказал только, что дам тебе подумать.
Даня, отступая, испуганно закрутил головой, споткнулся обо что-то и упал, взмахнув руками. В толпе загоготали.
Над Даней остановился Папа Во́рон и протянул ладонь.
— Давай руку и полетели, — сказал он внезапно жестко, повелительно.
Даня испугано, в поисках помощи оглянулся.
Степан, переживая, тревожась, сидел на капоте.
А со стороны дома неспешно подходил Странный.
— Оставь ему выбор, музыкант, — сказал он Папе Ворону.
Тот посмотрел на Странного и громко, сердито каркнул.
— Не твое это дело!
— Не мое, — согласился Странный. — Но я могу вмешаться. И я вмешиваюсь. Он сказал нет. Улетай.
— И что же? — Папа Ворон спросил Данилу. — Останешься гнить здесь? Выживая из ума? Ты все равно потеряешь себя. Все, что есть ты сгниет, распадется, превратится в одно единственное важное тебе воспоминание, в мучительное сожаление о том, чего ты не смог или не успел. Ты этого хочешь?
Данила сел, глядя на Папу Ворона. Он перевёл взгляд на Степана. На Михайловну, прижимающую испугано свой недовязанный свитер к груди. На Катю, лепящую куличики, и Драного, валяющегося в траве. Вздохнул, и утерев кулаком внезапно потекшие от тоски слезы, он сказал.
— Наверное. Пускай. Но не сейчас и не здесь. Я со Странным ухожу.
Папа Во́рон посмотрел пристально злым и тяжелым взглядом, усмехнулся и каркнул. Лицо его заострилось и почернело, от тела оторвались, оперяясь черным, крылья, и в окружении своей стаи галдящих мальчишек он взмыл вверх. С гоготом стая полетела прочь.
Даня сидел на земле и смотрел на Странного. Странный смотрел на Даню печально, с сочувствием.
— Нам пора идти, Даня. — сказал он. — Но ты попрощайся, на полчаса уж задержимся, мир от этого не рухнет.
— Геннадий Дмитриевич, вы аккуратно только перенесите песочницу к Михайловне поближе. К скамейке. Пускай она о Катеньке заботится, — просил Даня дворника и тот кивал согласно.
— Ты не переживай, Данька, хороший ты человек. Я все сделаю. Добрая это мысль, нужная, сам понимаю.
Михайловна плакала в свитер, глядя на Даню с любовью. Степан улыбался грустно, попыхивая «Беломором» и провожал Данилу сдержанно, но душевно. Только Катя с котом безмятежно занимались своими делами. Катя лепила куличики, а кот гонялся за птичкой.
— Вы уж не оставляете Драного без внимания. Ему же тоже любовь нужна, — Даня передал Степану палку с веревочкой и фантиком.
— Не оставлю, не беспокойся. Будет у меня каждый день скакать-играть в волю.
Повисла пауза.
— Ну что, пора обниматься... — произнес Даня. Степан кивнул. Обняв Степана крепко Даня пошел посидеть на прощанье с Михайловной. И та, плача и обнимая, повязала ему на запястье свою шерстяную нитку. На память.
Погладив и подержав на руках кота, Данила подошел попрощаться с Катей.
— Не забывай башню лепить. С башней интереснее, ну ты знаешь, — сказал он.
Катя посмотрела и отвернулась, застеснявшись. Наверное, согласилась.
Даня взял велосипед и, не оглядываясь, подошел к Странному.
— Пойдем? — спросил тот.
— Пойдем, — согласился Даня.
Молча направились к выходу из двора.
И в последний раз вслед прозвучал голос Михайловны:
Разговорились сейчас с женщиной-таксистом, и она мне поведала удивительную историю. Ехала она однажды на какой-то вызов, увидела на обочине раненого голубя - то ли кошки его покусали, то ли собаки. Он был очень плох, хотя сердце билось. Она отнесла его подальше от дороги в кусты, накрыла какой-то тряпочкой. Поехала дальше. Потом не выдержала и, сделав круг, вернулась, забрала с собой.
Потом были недели лечения: оказалось, что он ослеп на оба глаза, что кости перебиты, и летать он уже никогда не сможет. Кормила через зонд, выпаивала, отогревала, соорудила ему домик. Назвала Гуней.
И вот, прошел уже почти год, и они теперь лучшие друзья. Он будит ее по утрам, как заправский будильник - причем как-то вычислил, что она встает на работу либо в 3 ночи, либо в 5 утра - и будит ровно в это время. Громко кряхтит, когда на кухне вскипела вода в чайнике, а она все не идет пить чай. Принимает душ, как положено цивилизованному существу: она наливает ему на дно ванны чуть-чуть воды, а сверху поливает струей душа, он расправляет перья и довольно кхекает. Когда она собирается готовить что-то в духовке и открывает ее, нагревшуюся, он подходит, расправляет крылья, выгибает грудку колесом и начинает танцевать, переминаясь с лапки на лапку. Трется об ее щеку, когда хочет ласки. Ревнует, когда домой приходят сын с дочкой: если она вдруг в этот вечер уделила им больше внимания, то может надуться и пару дней не разговаривать. Проявляет все эмоции. Ну и вообще, по ее версии, он совершенно не подозревает, что он вообще-то голубь, а не человек. Дома считает себя главным и по-хозяйски вышагивает по квартире, так что кажется, что несмотря на отсутствие глаз, он все прекрасно видит. А иногда, когда потеплеет, она выходит с ним погулять во двор.
Вышла из машины, зашла домой, сделала над собой усилие, чтобы не разреветься, и заобнимала своих четверолапых. Очень важные это были двадцать минут.
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
К 13 часам я понесла Тарасика лечить зубы. А в 17 его не стало. Даже не могу осознать, как так могло случиться. В один день, совершенно внезапно. Врачам спасибо, не подумайте, что что-то по их вине. А я его давно не фотографировала рыженького. Вот последнее сделанное фото, прошлогоднее. Тарасик появился у меня во вторник, 25 августа 2009 года. Ему было около трех месяцев, быть может чуть поменьше. Он был голенастый и неуклюжий, удивительно наивный, доверчивый и ласковый. Наивным, доверчивым и ласковым он был всю жизнь. Я ужасно скучаю, реву весь день(
Вся тяжесть лишь в оболочке, а не в душе. Душа ничего не весит. (с)
У кота заболел зуб И пока жду приема у кошачьего стоматолога (вот меня бы кто-нибудь сносил к стоматологу бесплатно), я направилась в зоомагазин выбирать коту мягкий корм. И наткнулась на Evanger’s: Он и правда неимоверно прекрасен составом и бла бла бла, но суть (цимес) в том, что он кошерный. Кошерный! Вот такой вот кошерный кошачий корм)))) Описание с сайта«Все мы знаем, что собаки и кошки являются членами семьи. Компания «Evanger’s Dog & Cat Food Company» делает следующий шаг на пути дальнейшего развития, создав корм для домашних животных, одобренный Чикагским советом раввинов. Можете быть уверены, что Evanger’s – это продукция высочайшего качества. Ни один из упомянутых ниже кормов не объединяет в себе мясо с молочными продуктами и не содержит хамеца. Чикагский раввинский совет объявляет перечисленные ниже продукты кашрутом (т.е. кошерными). Это значит, что они разрешены для употребления и являются прекрасной пищей для домашних животных не только в обычные дни, но и в праздники, включая еврейскую пасху.» Вот такие вот пироги))) А корм к сожалению не купила, не смотря на крутой состав. В подходящего формата консервах содержится или фазан или индейка, а у кота на птицу аллергия выявилась)))
Еще я тотально увлеклась масляной живописью. Вот, например, натюрморт с шаром: