_______

Я Люблю Свой Мир

Я испытал сегодня изменение сознания, перенёс эмоциональный оргазм и на меня снизошло откровение и все в процессе отыгрыша. Если жить в игре то возможно испытать вживую то, что выворачивает наизнанку "душу", меняет восприятие, раздвигает рамки и пределы. После этого мало что остаётся делать в этом мире. Научившись испытывать реальность в мирах нереальных, вы становитесь потеряны для реальности, а реальность навсегда потеряна для вас. Это не страшно. Спасибо тем кто умеет жить в игре. Спасибо тем кто живёт в игре со мной. Я люблю свой мир.

PS.

- Корректор, вы когда-нибудь спите?

- Ну что вы, я давно бросил эту привычку.

@темы: Альбион XXI, Игры, Размышления о всяком

---

Но весна уже чувствуется….

Все начиналось с запретного – это было мысленно, внутри, да и запреты тогда были хиленькими, детскими, но уже хотелось нарушать, хотелось чего-то неприемлемого обществу. В те времена это выражалось курением в постели и сексом вне неё, повторяю, мысленно.

И так же начиналось все с физического, с узнавания а что есть тело вообще и что с ним делать, в первую очередь с собственным ( до чужого ещё надо было добраться ). Первые фантазии были очень нереальны, очень примитивны и ещё не несли в себе животного и живого увлечения.

Затем наступил второй этап. После последовавшего в результате тривиальности жизни и неумения эту тривиальность ещё декорировать разочарования, физическая сторона, не сильно изменившись, дополнилась социальным. Это был признак взросления и секс мерялся количеством, в этой гонке запретное, став погрязнее, осталось внутренним порывом для использования наедине с собой.

Потом был период покоя, когда, созрев немного, я успокоился, и секс занял в моей жизни место не главенствующее. Увлечений было слишком много, и мои представления об идеале менялись незаметно. Запретное достигалось в ту пору идеологией, оппозиционными взглядами и рассуждениями, мелким криминалом…

Затем, однажды… так получилось, что я вырос из своей спаленки с постерами. Приоритеты от удивления снова поменялись и снова понеслось… Поставленные когда то, тревожащие приятно рамки запретов так быстро на практике остались позади, что это чуть было не стало скучно и планка начала подниматься все выше и выше. Пока не остановилась на той грани, за которой лежат уже чувства и ощущения находящиеся за пределами физиологической нормы.

Вдоль этих границ, присматриваясь и причувствоваясь, я ходил долго. Пока ходил, познал прелесть секса без любви в её моногамном смысле слова. Нет ничего веселее (подчёркиваю это слово), чем секс с любимыми друзьями, желательно даже с несколькими сразу.

Первое что перегнуло во мне палку – кровь. Нравится она мне. Очень. И вкус, и суть и запах и ощущение её на коже. Быстрая вспышка мазохизма быстро прошла, сменившись садистическими стремлениями и привычками в сексе. Пришлось менять круг общения.

На этом довольно долго я остановился, выискивая новые нюансы и чувственные образы в этих рамках, пока не стало опять скучно.

Вопрос гомосексуализма меня тревожил, цеплял, но близко подойти я долго не мог. Пока мне не приснился сон с крайне откровенным гомосексуальным сюжетом, что оповестил меня, что подсознательно я давно готов. В совмещении с уже имеющимися увлечениями это дополнение к сексуальному багажу ощущений увлекло на некоторое время, но позже не осталось приоритетным.

Сейчас опять настало состояние покоя. Появилась необходимость в интеллектуальных оргазмах и противопоставлениях. Но весна уже чувствуется….

*******

@темы: Размышления о всяком

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Ещё, ешё, ещё, ещё!!!

Продолжая тему взаимных наших с моей (собственническое заявление) Музой стараний на сексуально-романтическом поприще....

ещё один рисунок

@музыка: хорошая

@настроение: ВЕСНОЙ ПАХНЕТ!

@темы: Рисунки

---

Про сексуальные извращения.

Вот опять сижу пост ожидаю и занимаюсь следующей мысленной деятельностью:

Влечение с собственному полу называется гомосексуализмом и много книжек по этому поводу написано и с этим все понятно. Так же классифицированы проявления сексуальности с выраженным желанием выглядеть как представитель противоположного пола.

Вот у меня созрело несколько вопросов, если кто-то имеет соображения на эту тему, прошу....

Например:

Как назвать женщину, которая в виртуальной жизни воплощает желание в мужском облике доминировать в сексе над партнёром мужчиной?

Как назвать мужчину, который играет женщину с целью в виртуальной жизни заниматься в этом образе сексом с женщиной?

И как всё это сказывается на реальной сексуальности?



Сижу и пытаюсь обозвать это научно. А вдруг уже обозвали?

@темы: Размышления о всяком

---

Отступление от темы. Можно не читать.

Жду поста и пишу о состоянии, в общем, потому что вдруг вздумалось зайти на дневник, почему сразу предлагаю не тратить время на то, чтобы это прочесть.

Я с конца ноября пропустил на Альбионе вечеров десять в сумме и одни полные сутки и давно уже пришёл к мысли, что мне не хватает времени. Не хватает лишних часов 30 в сутках, на остальной, реальный мир. Я на него постепенно забиваю. Изредка выбираясь на квартирники или регулярно один раз в неделю поиграть за столом я мимолётно об этом жалею, но на эти мысли времени тоже нет. Мне жизненно необходимо быть одновременно разными людьми. Все что я из себя люблю представлять не вмещается к сожаленью в один возраст, социум и пол и даже видовую принадлежность.

Наверное стоит влюбиться. Хоть что-то новое в приоритетах появится, но вот увы… как то никак… сухо.

@музыка: тихо... какая тут музыка?

@настроение: ровное

@темы: Размышления о всяком

---

Ich не understand dich nicht совсем!

Она надо мной издевается. Как сложно с женщинами....

Ещё.

@музыка: Россини

@настроение: Ich не understand dich nicht совсем!!!!!!

@темы: Альбион XXI, Рисунки

---

экспериментируем

Экспериментируем дальше...

@музыка: что-то на французском

@настроение: плохое

@темы: Альбион XXI, Рисунки

---

отходняк...

У музы перетрахит( ждёмс....

@музыка: не до музыки

@настроение: не творческое

---

второе дыхание

нам с музой понравился опыт предыдущего м... сотрудничества и мы попробовали ещё. Утомились оба и оба испытали много приятного.

Вот мне сейчас в голову мысль пришла по поводу природы современных муз. Романтика этих ветренных дамочек, вопреки стериотипам серебрянного века, уже не привлекает давно. Приманивать муз надо эротикой. Можно эротикой жёсткой.

Как обычно покурив после процесса и приведя себя в некоторый мыслительный порядок выкладываю результат.

смотреть результат

@музыка: миллиарды звёзд сошли на нет с тех пор как мы с тобой на ты...

@настроение: утреннее

---

притворилось мне в полусне....

Отнял у музы сигареты и порнодиски и посадил её меня ублажать. Результат не замедлил случиться. Сильна ещё старушка, что ни говори.... Спит вон, ногой во сне дрыгает, а я выкладываю что получилось:

смотреть что нарисовалось)

@музыка: тела сплетённые в любви, сорта драгоценнейших из вин крестил сероглазый херувим ударами плети

@настроение: см "музыка"

@темы: Альбион XXI, Рисунки

---

далее.. дальше пока нет

Иеясу решил, что думать о том, что же всё-таки за цирк на гулянье здесь происходит, он будет потом. Выскочив из отеля на яркий солнечный свет, он по привычке мысленно подмигнул азартно и недобро ухмыляющемуся небу и побежал, стремясь обогнуть здание и уйти улицами.
На повороте Иеясу чуть не споткнулся о труп спецназовца и не долго думая потратил секунду на то, чтобы поднять с тела автомат и тут же понял, что не зря. Желанный переулок оказался перекрыт приближающейся рычащей сворой огромных хищных кошек. Громко выругавшись, Иеясу быстро окинул взглядом площадь. Через заставленный машинами перекрёсток пробираться было бы просто глупо и чревато при всей фантастичности ситуации банально схлопотать пулю. Отчаянно надеясь, что в недрах небольшого магазинчика на углу окажется сквозной выход, Иеясу, бегом направился туда. Боковым зрением он засёк мелькнувший у входа в отель светлый пиджак русского, снова мелькнула в голове рациональная мысль пристрелить назойливую тварь, но тратить время на то, что бы его выцеливать Иеясу не стал.
Магазин был разгромлен, стёкла разбиты, но не это главное. Вскинув автомат, Иеясу застыл напротив седого с чёрными подпалинами, абсолютно голого мужика, флегматично жрущего гамбургер, облокотившись о прилавок. Доли секунды хватило на то, чтобы отнести мужика в разряд опасных, и Иеясу открыл огонь. Но этот сумасшедший день, видимо поставил целью сбить спесь со всех её имеющих. Всю свою сознательную жизнь Иеясу полагал, что ни одно живое существо не сможет увернуться с пяти метров от автоматной очереди. Седой смог. Смазанным пятном, он расстелился по полу, скользнув к японцу. Далее последовало неуловимое, но до боли знакомое движение ногой и вполне реальный и ощутимый удар по голове. Во второй раз за сегодняшний день, да и кстати за всю жизнь, Иеясу, чувствуя приближение незнакомой ранее тоски, потерял сознание.
Очнулся Иеясу лёжа на чём-то мягком и не холодном, головная боль очнулась вместе с ним. Ощутимое подташнивание недвусмысленно сообщило о сотрясении мозга. Открыв глаза Иеясу понял, что жив и лежит на кровати, на этом приятные наблюдения закончились. Во-первых на кровати Иеясу лежал не один, рядом, свернувшись калачиком мирно сопел осточертевший уже русский, почему-то в одних только брюках, но это полбеды, сам Иеясу был абсолютно гол, не считая волос. Зажмурившись от ужаса, Иеясу прислушался к ощущениям своего тела и с облегчением понял, что его гетеросексуальные убеждения, по-видимому, остались неприкосновенными, так как болела у него только голова.
- @�*ь, - произнёс он с чувством, переведя дыхание, и попробовал встать. Пол, покрытый отвратительно розовеньким ковролином, немного поплавал взад-вперёд под ногами и, всё же, принял полагающуюся ему неподвижность. Комната, с пустыми белыми стенами и двуспальной кроватью посередине напоминала дешёвый гостиничный номер, из которого, к тому же, вынесли половину мебели. Одна дверь оказалась запертой, из чего Иеясу понял, что за ней выход. Вторая вела в уборную, где на полочке над пластиковым умывальником одиноко стоял тюбик крема для бритья, а на стене висело тоненькое белое полотенце. Его длины Иеясу хватило как раз на то, что бы маленьким, едва сошедшимся узелком завязать его вокруг бёдер. Получилось не в тему антично, но уверенности в себе придало.
За окнами, на фоне лиловеющего злого неба уже садилось солнце. Прижавшись лбом к оконному стеклу, Иеясу заключил, что находится он этаже на двадцать пятом, не ниже, но больше всего его расстроило то, что он понял, где он находится, так как неоднократно бывал здесь раньше, и мысли от этого вновь начинали путаться. Город, расстилающийся внизу не был Лас-Вегасом, это был Нью-Йорк.
Глухо застонав, русский сел на кровати, подозрительно ощупывая спину. На вышедшего из ванной Иеясу, он уставился ошарашено округлив глаза.
- А что ты голый? – спросил он осторожно. Глядя как посещают литёху те же сомнения, что недавно и его самого, Иеясу заржал.
- Понятия не имею.
Леша, немного успокоившись, снова ощупал спину. Краем глаза Иеясу заметил на ней розовые, расходящиеся от позвоночника недавно зажившие линии шрамов.
- Кто это тебя? – бросил он, снова подходя к окну.
- Тигр, - коротко ответил русский, и не успел Иеясу подумать над его ответом, добавил, - сегодня.
Криво усмехнувшись Иеясу уставился на Лёшу.
- Брешешь? – почему-то спросил, а не утвердительно произнёс он.
С печально-истеричной ухмылкой русский отрицательно покачал головой. Лёша действительно был близок к истерике. Почему-то, быть может благодаря своему феноменальному чувству времени, он точно знал, что с того момента, когда, раздираемый когтями тигра, он потерял сознание, прошло около пятнадцати часов, но никак не больше. Ощупывая тем не менее свою спину, он чувствовал шероховатость вполне уже заживших шрамов и лёгкую, саднящую боль. Лёша никогда не верил во всякую модную сейчас чертовщину, умея любую мистику объяснить вполне логично и научно, но сейчас, в этой незнакомой и непонятной комнате, после всего, сегодня увиденного, он растерялся.
Иеясу русскому поверил и от этого сделалось ещё более гадко, хотя казалось, что гаже уже некуда. Небо было злым и агрессивным, интуиция сегодня Иеясу уже несколько раз подводила, а логики в происходящем он, хоть убей, не видел. Нужно было что-то делать, причём срочно, но в больной голове было пусто и гулко.
- Бред, - сказал Иеясу сам себе.
Леша согласно кивнул, удобно и беспечно усевшись на кровати по-турецки.
- Ты не в курсе, где мы? – спросил он у мрачного японца, заранее не надеясь на ответ.
- В Нью-Йорке, - мрачно процедил тот сквозь зубы.
Хохотнув, русский хлопнул себя по коленке. Иеясу поморщился.
Звонко щёлкнул проворачиваемый в замке ключ. Не думая, просто подчиняясь привычкам, Иеясу отпрыгнул к двери ванной комнаты, а русский апатично остался сидеть на кровати, щурясь от вечернего солнца. Дверь отворилась и, вежливо улыбаясь, в комнату вошла хорошенькая барышня, в чёрном форменном платьице и белом переднике, толкая перед собой маленький столик на колёсиках. На столике блестела пузатая, с ажурной ручкой крышка, закрывающая большое блюдо.

@темы: Альбион XXI, Писанина

---

далее

Лёше никогда ещё не приходилось чувствовать такой растерянности. Он привык всегда знать, что делать и как поступать. А тут, впервые в жизни, в нем проснулся какой-то стадный инстинкт. Стыдно признаться, но он побежал за японцем не потому, что не хотел упускать преступника из виду, а потому, что не знал, что делать.
Когда, над головой японца, вылетело окно, Алексей, как раз выбежал на газон, к счастью, не достаточно близко. Его обдало секущей волной бетонной крошки, стекло оказалось безопасным. Прямо к ногам Леши свалился, перекатываясь как кукла, здоровенный, залитый кровью мужик. Ничего в оцепенении не почувствовав, Леша мысленно отметил, что его грудная клетка раскрыта, разорвана. Пытаясь сообразить, что могло нанести такую рану, Алеша даже не сразу понял, что мужик, не смотря ни на что жив и пытается сесть. В желании удостовериться, что это не галлюцинация, Леша вскинул глаза, чтобы посмотреть, как на это зрелище реагирует японец и успел только увидеть чёрно-белый хвост его волос, мелькнувший в развороченном оконном проёме.
Снова ощутив страх остаться в этом сюрреалистичном Аду в одиночестве, Леша быстро обогнул раненого и, предварительно достав из кобуры пистолет, передёрнул затвор, отщёлкнув первый, холостой патрон. Затем, бездумно подтянулся и перевалился вовнутрь помещения, вслед за японцем, неудачно приземлился, сел на задницу и замер. На живописно развалившемся на своих волосах с виду безжизненном японце верхом сидела голая, крайне сексуальная блондинка, запустив руки ему под футболку и уткнувшись лицом ему в шею. Чувствуя приближение окончательного и бесповоротного сумасшествия, Леша, забыв дышать, уставился на эту пару, не понимая уже ничего. Неуловимо быстрым и режущим своей неестественностью движением, блондинка повернула в сторону Алексея безупречно античное лицо и сладко улыбнулась ему окровавленным ртом. Выдохнув с неудержимым криком, Леша, повинуясь проснувшимся животным инстинктам, не думая, вскинул пистолет и начал стрелять, не считая выстрелов и не чувствуя ничего кроме ужаса и желания размазать, разорвать, уничтожить эту тварь. Резко и неприятно завопив, девка, всё так же неуловимо быстро свалилась с японца и, Леше показалось, что ползком, извиваясь как змея, исчезла за приоткрытой, единственной в комнате дверью.
Заметив, вдруг, как дрожит в его руках пистолет, Алексей, глубоко вздохнув, попытался привести мысли в порядок, но у него ничего из этой затеи не вышло. Японец, не двигаясь, лежал на полу, раскидав руки. Боясь приблизиться, Леша стал всматриваться в движения его груди, пытаясь увидеть дыхание. Японец дышал. Немного успокоившись, Леша вдруг безобразно и совершенно не солидно хихикнул, быстро залепив себе рот свободной ладонью. Киллер по прозвищу Ранин, которого ещё час назад Леша вёз в Россию, в этом царящем вокруг безумии воспринимался сейчас как единственный надёжный и близкий человек. На четвереньках Алеша подполз к нему и повернул его безвольную голову, чтобы посмотреть шею. Ниже уха из раны обильно текла кровь, начиная пропитывать чёрную ткань футболки. Рукавом пиджака Леша стёр кровь и увидел, в общем, именно то, что, не признаваясь себе в этом, и ожидал увидеть. Два рваных глубоких прокола, как от укуса крупной собаки, только без следов от нижних зубов. Алёша убрал в кобуру пистолет, зажал рану носовым платком одной рукой, а второй зажал себе рот, не в силах бороться с нервным, лающим смехом.
Японец судорожно вздохнул и, вдруг, резко перекатился в сторону от Алексея. Лёша, не выдержав, заржал в голос.
- Поздно пить боржоми, Ранин, – проговорил он сквозь истеричный смех. – Что-то зря ты сюда залез, надо бы выбираться отсюда.
Не ответив, японец поморщившись ощупал голову и оглянулся в поисках снятого с трупа полицейского пистолета, тот оказался в крошках бетона у Лешиной ноги. Всё ещё пребывая в нежелании думать рационально, Алексей подтолкнул его к японцу.
- Мне баба померещилась? – внезапно спросил узкоглазый с лёгким акцентом, проглотив букву «р», недоверчиво глянув на Алёшу.
- Мне тоже, – снова заржал он. – Шикарная баба, зря я в неё стрелял.
Японец процедил сквозь зубы нелестный комментарий в адрес плотоядной блондинки, подобрав пистолет выглянул за дверь, и тут же, с дикими глазами отпрянул, прижавшись спиной к стене. В тот же момент дверь распахнулась. Почему-то вспомнив нехорошим словом армию, Леша рухнул на пол, путаясь в широкой рубашке, пытаясь достать пистолет. В дверной проём с угрюмым любопытством заглянул огромный тёмно серый медведь. Лёша почувствовал, как волосы становятся дыбом, а рот расплывается в идиотской улыбке. Ничем не заинтересовавшись, медведь развернулся и убежал. Вслед за этим, мимо открытой двери, по направлению к выходу из здания с грохотом и рычанием побежали медведи, бурые, серые, чёрные, огромные как носороги, толпой, толкаясь и сопя. Снаружи здания снова заговорили автоматы, несколько пуль выщербили стену напротив выбитого окна. Медведи пробежали, автоматы застрочили чаще.
Что-то крякнув по-японски, мокрушник по прозвищу Ранин выскочил в коридор вслед за косолапыми. Леша, помедлив секунду, рванул за ним. Узкий служебный коридор вывел в пустой холл с разбитыми пулями стеклянными дверьми, стрельба отдалилась, мельком Леша увидел перед входом тушу какого-то огромного хищника, слишком большого для тигра, и окровавленное тело в полицейской форме под ним. Не медля далее ни секунды, Алексей, пригнувшись, выскользнул из здания, и вдоль стены понёсся к желанному переулочку, уходящему за здание отеля.
На заставленном автомобилями перекрёстке шла чудовищная битва между полицией, спецназом и миром мохнатых, на данном этапе, похоже спецназ и полиция тщетно пытались отойти. Пули хищников, по ходу дела, не брали.
Благополучно обогнув здание, Лёша увидел полосатый хвост японца, уже навесившего на себя подобранный где-то автомат, скрывающийся в дверях магазинчика одежды на углу. Доверяя чутью дожившего до сегодняшнего дня киллера, Алёша рванул за ним. Пробегая через улицу, он понял, почему Ранин не ушёл по переулку. Метрах в пятидесяти, с тыльной стороны здания, к перекрестку приближались тигры. Со скоростью, с которой никогда не бегал даже шестидесятиметровки в школе, Леша влетел в дверь магазина, заскользив по полу, пытаясь остановится. Посередине торгового зала, над уже неподвижным телом японца стоял здоровенный белый в серых полосках тигр, облизывая ему лицо. Закричав, Алексей не справился со скоростью и упал, проехавшись на заднице в сторону хищника. Мягким и тяжёлым движением большой кот прыгнул, азартно улыбаясь светло жёлтыми глазами, на Лешу. Заорав что есть мочи Алексей вскинул пистолет, и уже чувствуя тяжесть звериной туши, начал не переставая жать на курок. Последовало два выстрела и щёлчок. Тут Лёша, цепенея от ужаса, ощутил как разрывают его спину когти обнявшего его животного и наступила блаженная темнота.

@темы: Альбион XXI, Писанина

---

далее

Иеясу опомнился первым. Русский, расчувствовавшись, начал вдруг клониться вбок, а американец опомнится уже не мог. Хотя опомниться, это не совсем подходящее слово. На мгновение Иеясу почувствовал острый животный ужас и вмиг позабыв о том, что русского языка он не знает, что есть мочи молотя кулаками в зарешёченное стекло, заорал на мелодичном языке Толстого и Достоевского:
- Ты! Мент! Мать твою! Выпусти меня! Ты, урод, выпусти меня отсюда! Не вздумай вырубаться!
Лейтенантик упорно продолжал сползать по сиденью, страдальчески нахмурив высокий лоб. До боли рванув наручник, Иеясу приник лицом к окну, причем как раз вовремя, для того, чтобы увидеть, как переворачивается вместе с пассажирами соседняя машина, легко, словно игрушка, опрокинутая рыжей, лохматой девицей в плотно обтягивающих упругую задницу кожаных шортах. Вокруг творился Ад, весело, азартно и непонятно зачем устроенный этими дикими, неотмирными подростками с тяжёлыми и испорченными взглядами. Одиночные крики и визги, быстро начали сливаться в один непрерывный звуковой фон. Коротко стриженая девчонка от силы лет двенадцати, вылезла с дикими от восторга глазами из верхнего люка впереди стоящей машины, размазывая по лицу красные мелкие капли. Внезапно она обернулась, встретившись на мгновение с Иеясу взглядом и широко улыбнулась.
Дико заорав, Иеясу со всей дури двинул локтем по стеклу, как раз над ухом потерявшего сознания русского по ту сторону.
- Да очнись же, &$@#%, пока нас не порешили!
Резко, словно выныривая из сна, русский вскинул голову, ударившись о стекло затылком, и развернулся к Иеясу, с широко распахнутыми ошарашенными глазами, шепча что-то побледневшим ртом.
- Выпусти меня, живодёр! – проорал Иеясу по-русски, чёрт бы с ним. Не верилось просто, что лейтенантик всё ещё помнит английский язык.
Лейтенант нервно оглянулся, шарахнувшись от трупа американца. Где-то со стороны отеля застрочили автоматные очереди. Он беззвучно выругался.
- Ты город знаешь? – спросил русский быстро, но Иеясу увидел, что он уже отстёгивает с пояса полицейского ключи.
- Да! – выдохнул Иеясу, радостно, как в преддверии оргазма. – Да! Да! Знаю! Я тебя выведу улицами отсюда! Скорее же!
Русский вполне проворно открыл разделяющую салон решётку и протянул Иеясу ключи, все ещё продолжая растеряно озираться. Не тратя время на пустяки Иеясу первым же делом освободился от наручников и не особо стесняясь, подтянувшись на поручне, ногами вперёд проскользнул на переднее сиденье, приземлившись прямо на труп полицейского. Задницей в безумно дорогих и не предназначенных для тюремной жизни джинсах Иеясу уселся прямо на поясную кобуру американца и почувствовал, что жизнь налаживается. Совершенно не стесняясь присутствия ошарашенного литёхи, Иеясу позаимствовал у юсовца пистолет и, наконец, почувствовал себя должным образом одетым.
Первой мыслью, проскользнувшей в голове удачливого Иеясу было благоразумное решение русского пришить, пока не поздно. Почему он вдруг передумал, он сам не понял, просто вдруг не к месту лейтенантова невеста вспомнилась. Ну и фиг с ней.
Этой части города Иеясу, разумеется не знал, но чутьё, как говорил один знакомый русский алкоголик, не пропьёшь. Не прощаясь, по-английски, Иеясу выскочил, пригнувшись, из машины на жаркий солнечный свет. Лихорадочно весёлое небо подмигнуло ему солнечным глазом и Иеясу мысленно подмигнул ему в ответ, заметив между делом, что русский всё же перестал тормозить и выскочил из машины следом, не сводя, при этом, с японца глаз.
Вот дотошный! – подумал Иеясу и рванул в сторону отеля. Почему именно туда, а чёрт его знает. Впрочем, похоже автоматы строчили именно оттуда и, судя по паре нашпигованных свинцом детских трупиков на асфальте перед входом в здание, именно по этим ненормальным подросткам. Потом, это было ближайшее укрытие. Без особых проблем Иеясу выскочил на газон, у стены отеля, заметив, что русский не отстаёт. Чёртыхнувшись Иеясу вскинул пистолет, мысленно принеся свои соболезнования лейтенантовой невесте, но тут, с сухим и дребезжащим звуком, зарешеченное окно, прямо над его головой, вылетело из стены, с решёткой и кусками бетона. Матерясь, Иеясу упал, закрывая голову руками. Вторя ему проматерился лейтенант, тоже, похоже, оказавшийся на пути окна. Валяться долго Иеясу не стал и разорванный почти пополам труп, которым, кстати окно и вышибли, он увидел первым. Да и чёрт бы с ним, Иеясу видел в жизни много разных трупов, но труп вставал, опираясь руками и рыча что-то сквозь зубы.
Если бы у меня была короткая стрижка, – подумал вдруг японец, – был бы уже ёжик. Не желая далее наблюдать за трупом, тем более жалея тратить на него патроны, Иеясу, не долго думая, вскочил на ноги и подтянувшись, перемахнул через стену в оконный проём, только в полёте, наконец, задумавшись, а кто же этого мужика с такой силой в окно-то впечатал? Но в полёте, как говориться, рулить не получается. Скатившись по щебёнке в небольшой и пустой комнате, Иеясу попытался встать, в последний момент почувствовав движение сбоку. Он не успел даже отскочить, как что-то с силой дёрнуло за волосы и треснув затылком об пол повалило его на спину. Пытаясь вдохнуть Иеясу увидел сидящую на себе верхом женщину, вполне себе без одежды. Тут она снова дёрнула его за длинные волосы, затылок снова встретился на большой скорости с полом и сознание Иеясу покинуло.

@темы: Альбион XXI, Писанина

---

далее

Алексею Павловичу Бурову не нравилось уезжать из Москвы, он Москву любил. Не нравилась ему суета вокзалов, не видел он романтики в незнакомых городах и странах. К тому же в Москве у него была Катенька, солнышко, самая-самая единственная женщина на свете. Расставаться с ней было мучением даже на девять часов рабочего дня и час на езду туда-сюда до места службы. А тут на неделю в Детройт, на ненужную никому конференцию и только вернулся ведь, только в предвкушении пятидневного отгула, дома, с Катенькой, радостно стало, и вот опять, в Лас-Вегас. Будь он проклят этот загранпаспорт и эта виза. Не выносил Алёша подобных командировок. Поэтому и смотрел нервно на часы, стоя в пробке и слушая как заграничный коллега с упоением рассказывает о своём первенце. Не из-за заключённого он волновался и не боялся опоздать на самолёт, к Катеньке поскорее хотелось, в теплоту её рук и чтобы обо всём на свете забыть.
Три дня Лёша оформлял японца к вывозу, с бумагами замучался, и вот беда, ну не говорит он по-русски и всё. Не тот японец, как пить дать. При мысли о том, что ездил напрасно, да ещё и по ошибке, у Алёши начинал болеть зуб. По бумагам выходило, что везёт он сущего монстра, убийцу каких мало, но это по бумагам, а в машине едет напуганный парень, молодой ещё совсем, помладше двадцатипятилетнего Лёши будет, модный, и по-русски не бельмеса и по-английски еле-еле. Заблудился какой-нибудь турист и посольства своего не нашёл, японец ведь, они все по другому как-то думают, а его за мокрушника из России приняли по прозвищу Ранин. Смешно получается, но вполне реалистично. И главное стыдно как-то перед ним, и совестно, что стыдно, может быть и впрямь киллер, просто играет хорошо. Ну и чёрт с ним. Алёша с внезапной злостью обернулся к заключённому.
- Ты тут дурака валяешь, а меня дома, между прочим, невеста ждёт, – зачем-то сказал ему Леша по-русски, тщательно выговаривая слова.
Японец поднял растерянный взгляд и, виновато улыбнувшись, пожал плечами.
- Not understand, – неуверенно ответил он, округляя длинные свои азиатские глаза.
И впрямь ведь не понимает, – подумал с холодком по спине Алеша и стало вдруг как-то совсем тоскливо.
- Подолгу здесь пробки? – спросил он у американца печально, пытаясь избыть смущение.
- Обычно нет, – полицейский удобно развалился в кресле, прищурившись поглядывая на пронзительно синее небо. – Хорошее лето будет, отпуск возьму. А вот ты когда в последний раз был в отпуске?
Лёша нервно вздохнул.
- Прошлым летом, в августе. В Сочи ездил.
Тревожно как-то было в воздухе, тяжко.
- Это в Греции что ли? – поинтересовался коллега.
- Нет, – печально ответил Леша, – в России, на чёрном море. Я тогда со своей невестой познакомился.
На мгновение сознание заслонил свежий образ Катеньки с ямочками на щеках, с белыми мягкими ручками, и стало легче. «Уже ночью в Москве буду» – громко и уверенно подумал Алёша.
Широко улыбаясь американец похлопал Лёшу по плечу.
- Молодец, парень. Жена человеку нужна. Когда свадьба?
Алёша пожал плечами, вглядываясь в гущу сверкающих и пышущих жаром машин.
- Ещё не решили.
Из отеля, прямо на проезжую часть вышла пёстрая группа каких-то панков. Ребятки лет по пятнадцать, одежды почти никакой, на лицах блаженство, глаза нездорово блестят. Молодёжь, перекрикиваясь между собой, двинулась среди машин по дороге.
- Я уже седьмой год женат, – похвастался американец. – Она у меня красавица, мне все друзья завидуют. Бывало, конечно и ссорились, в семье без этого не бывает, но как подумаю, что не женился бы на ней, хоть в петлю лезь. Пропал бы, и сынишки бы не было. Может быть в следующем году второго ребёнка заведём. На этот раз девочку бы.
Алеша рассеяно кивнул, следя глазами за светловолосым подростком, что легко, как будто танцуя, приближался. Драные джинсы, голые плечи, волосы пепельные, растрепанные. Пьяный или укуренный мальчишка, а может и пьяный и укуренный одновременно, походка не твёрдая, но очень уж лёгкая. Что-то неестественное в нём было, до дрожи. Что-то инное.
Мальчик остановился прямо перед капотом машины и поднял голову, резким взмахом руки откинув с лица волосы. С неожиданным для себя любопытством Алексей заглянул ему в лицо и замер под тяжёлым и совершенно не детским взглядом огромных серых глаз. Подросток игриво улыбнулся, наклоняя голову. От этого выражения на детском лице Лёша мгновенно покраснел.
- И куда их родители смотрят, – проворчал американец. – Наркомания, проституция и СПИД. Этому ещё и двадцати нет, а у него это на лице уже крупными буквами написано.
Мальчик тем временем, чуть наклонив вбок голову, вдруг, быстрым, лёгким движением вспрыгнул на капот машины и присел на корточки, заглядывая в салон. От неожиданности Лёша застыл с открытым ртом, вмиг забыв, что собирался коллеге ответить.
- Какого…!! – заорал полицейский, и в тот же миг, острым рывком вперёд мальчишка пробил рукой лобовое стекло и с брызгами разлетающихся кубиками осколков, упершись ногами выдернул руку обратно, держа в ней что-то красное и мокрое, сверкающее на солнце. Находясь в каком-то шоке, Алексей медленно повернул голову на хрипящие звуки рядом с собой и, не понимая, что перед ним, чётко увидел сползающее по рулю тело полицейского, в уже залитой кровью светло синей форме. У коллеги не было нижней челюсти и части шеи. С коротким, радостным смешком, мальчишка выкинул кусок плоти на мостовую и неотрывно глядя на Алексея, облизнул красную руку. Лёша почувствовал головокружение и тошноту, не в силах отвести взгляда от серьёзных серых глаз мальчика. Нежно и совершенно по-детски улыбнувшись, подросток соскочил с капота и побежал. Мир вокруг Алёши дрогнул и начал наполняться душной, пахнущей кровью чернотой.

@темы: Альбион XXI, Писанина

---

По миру Альбиона про Иеясу и Алексея Павловича

Весеннее небо всегда невыносимо тоскливо, в его пронзительной синеве чувствуется что-то надрывное, болезненно хрупкое. Иеясу всегда чувствовал настроение неба, он считал, что своими бесконечными оттенками оно с ним говорит. Под бескрайним холодным сводом к городу медленно приближалось рваное белое облако, бросая тяжёлую тень на сходящий с ума город. Небо гнало тучу, сталкивая на землю, небу было неприятно и одиноко, у него не было другого неба, только глупые неверные тучи.
- Мне тоже грустно, – ответил небу Иеясу, глядя через толстое стекло автомобиля в вечернее синее равнодушие. – Я тоже здесь один.
Небо, как обычно не ответило, но услышало. Иеясу в этом не сомневался.
Туча отползла в сторону, открыв солнце, и температура в машине неумолимо начала повышаться. Открыть окно, при этом, возможности не было никакой. Полицейская машина, заднее сиденье. Молодой, но уже толстый и разочаровавшийся во всём полицейский впереди, за сеткой и стеклом, обернулся, пользуясь неподвижностью дорожной пробки. Иеясу, усмехнувшись, приподнял прикованную к поручню правую руку, демонстрируя натянувшийся трос наручника.
В аэропорт Шимару Иеясу везли двое, вышеупомянутый полицейский в синей, на веки предназначенной ему форме, и подтянутый, большеглазый, совсем молодой ещё лейтенантик из России, который, кстати, приехал в Лас-Вегас именно за глупо и совершенно смешно попавшимся штатовским властям японцем.
Больше всего на свете Иеясу не хотел сидеть пожизненное в России, он уже третий день упорно мотал головой в ответ на вопросы, задаваемые по-русски, и без устали твердил по-японски, что не понимает, за что его задержали, для правдоподобия вставляя фразы на корявом английском. Чёртово везение. Ещё года два назад, фиг бы американцы отдали Русским задержанного на своей территории киллера. При мысли о комфортных и гигиеничных американских тюрьмах со строго следящими за порядком философствующими чёрными исламистами Иеясу становилось до невозможности тоскливо. Он прекрасно понимал, что в России не просидит и полгода, а дальше несчастный случай какой-нибудь да и случится.
Впрочем, Иеясу чуть ли не впервые с детства впал в это утро в состояние саможаления. Обычно он собой гордился. Привлекательному, даже по европейским меркам, вполне рослому и хорошо развитому японцу месяц назад исполнилось двадцать четыре года. По крайней мере в России, где он прожил восемь лет, его уже знали. За последние два года его нанимали на исполнения, за которые больше никто не брался. А не так давно, параноидальные заказчики уже перестали пытаться убрать его с помощью других специалистов, а просто поделились частью информации с властями. Иначе бы Иеясу ни за что не уехал в штаты, скучно здесь.
Родился Иеясу в Осаке, в семье потомственного скупщика краденого, как раз за неделю до того знаменательного, как Иеясу считал, момента, когда новоиспечённого папашу пристрелили в собственной ванной за растрату. Не потрать Шимару старший изрядной доли доверенных ему господином Итамеро денег, был бы сейчас Иеясу потомственным скупщиком краденого. Случилось же несколько иначе, но вовсе не так уж и трагично. На детство Иеясу никогда не жаловался, всё было. И хорошая школа, и бассейн, и уроки английского, и гости, и праздники. Родственники матери, обрадованные смертью паршивого зятька, щедро помогали. А вот мама подкачала, в начале держалась, а как Иеясу пошёл в старшие классы и стал появляться дома только по выходным, она начала пить вонючую мексиканскую водку. Когда она пьянела, ей не сиделось дома, она выходила на улицу и начинала приставать к прохожим, рассказывая историю своей жизни, не скрывая и некоторых подробностей из жизни покойного мужа. Не удивительно, что вскоре она отравилась вполне качественной текилой, да так, что приехавшие по её вызову врачи нашли ещё тёплое тело. Дальше Иеясу совершил свою первую в жизни осознанную глупость. Осознанную – потому что понимал, что совершает ошибку. Глупость – потому что иначе не мог.
У одноклассника, за немалые, оставшиеся бесхозными после похорон деньги, Иеясу купил шестизарядный антикварный револьвер и шесть патронов к нему. Как раз тогда, в непрерывном бездумном напряжении, он впервые стал разговаривать с небом. Убийство всеми уважаемого господина Итамеро стало первым подготовленным и стоит отметить хорошо спланированным делом Иеясу. То что Итамеро жив до сих пор, Иеясу уже давно привык воспринимать как символ своей удачи. Впрочем в тот осенний вечер, когда пятнадцатилетний сирота вышел из дома вдохновлённый идеей благородной мести, повезло и ему, и его несостоявшейся жертве. Иеясу промахнулся, а охрана слишком переполошилась, дав мальчишке шанс убежать. Идиотом Иеясу никогда не был, самоубийцей тоже. Поэтому спустя неделю, во Владивостоке появился ещё один беспризорник, совершенно не говорящий по-русски, зато знающий английский и ловко умеющий драться ногами. В Японию Иеясу больше никогда не возвращался.
Ближе к центру города машина окончательно застряла в пробке. Утро разгорелось и солнце начало припекать. Выдаваемый кондиционерами прохладный воздух видимо не предназначался для арестованного и в заднюю часть машины не поступал. Иеясу попытался сесть поудобнее, но наручник не давал ему облокотиться на спинку кресла. Американец за рулём уже час не затыкался, рассказывая российскому коллеге о своей семейной жизни. Русский усердно кивал, страдающими глазами поглядывая время от времени на часы. Вздохнув, Иеясу постучал в стекло.
- Мне бы в туалет, – произнёс он по-английски, но с чудовищным, самому аж смешным акцентом.
Русский неуверенно замер, растеряно забегав взглядом.
- Подождёшь, – отрезал американец. – Знаю я эти ваши косоглазые штучки.
Русский сочувствующе пожал плечами и отвернулся. Впрочем, это Иеясу так, для профилактики спросил. Мало ли.
Взяли Иеясу в парикмахерской по наводке её хозяина. Кто же знал, что мир так тесен? Владелец парикмахерской оказался не просто русским, а ещё и знакомым русским. Теперь Иеясу предстояло предстать в России перед судом с шикарной по пояс шевелюрой в чёрно-белую вертикальную полоску. Покрасили его, надо признать хорошо и, благодаря ворвавшейся вовремя полиции, бесплатно.
Ещё накануне Реджи Пилар, коллега по профессии, звонил и предупреждал, что в Лас-Вегасе ожидается жара. Поверить-то Иеясу ему поверил, да вот не поторопился из города убраться. Да и откуда мог Пилар знать, что Иеясу нарвётся на этого злопамятного русского брадобрея? С Реджинальдом Пиларом у Иеясу вообще были сложные отношения, Иеясу в своём кругу считался вторым, и ему в его двадцать четыре года это было приятно. Реджи, который по слухам выглядел ровесником – первым. Общались они давно, но ни разу не виделись. Может и хорошо, что не виделись.
Проехав ещё тридцать метров, машина доехала до перекрёстка и напротив какого-то неимоверно высокого отеля застряла уже намертво.
- И как тебе это нравится? – спросил Иеясу у неба по-японски и шёпотом добавил по-русски, недолго подумав, – впрочем, тебе это всё до лампочки.

@темы: Альбион XXI, Писанина

---

Опять по Альбиону

Ложь, навеки заклеймённая порицанием,

признанная злом, но всего лишь несчастная,

опороченная и основная часть жизни,

судьбы и сути, выглядывающая из-за

завесы благообразия и чести. Ложь это

сказка и истина, разбивающая череду

положенных и разрешённых событий и дел.

Я отринул всё кроме лжи. Я сам – ложь.

Нима Депилано

Шестнадцать шагов с юга на север, девятнадцать шагов с запада на восток, шестнадцать шагов с севера на юг, девятнадцать шагов с востока на запад. За тридцать лет моего заключения, на книгах, заботливо оставленных мне моими тюремщиками осел мягкий и уютный слой пепельно-бурой пыли. Тонкое сукно моего сюртука протёрлось, кружево облетело с манжет, а на скрипке порвалась струна, и мне пришлось раз за разом связывать между собой непослушные обрывки жёсткой, потемневшей нити стали, прокалывая пальцы, пачкая колки кровью. Я ничего стоящего не написал за то время, пока чернила ещё не высохли и не осели на стеклянных стенках пузырьков блестящими черными плёночками. Я мерил комнату ленивыми шагами по бесконечной часовой стрелке, по ходу солнца: с юга на север, с запада на восток, с севера на юг, с востока на запад, и не выпускал скрипку из рук. Когда на смычке рвался конский волос, я заменял его своим, более всего страшась остаться в тишине. Есть какая-то грустная и живая ирония в том, чтобы родиться в год смерти Александра из Македонии, обмануть ласковую нашу матушку смерть, две с лишним тысячи лет лгать в достижение свободы, и оказаться в итоге за стеклянной стеной, страшным и смешным врагом человечества, экспонатом в музее, затерянном среди множества маленьких, укрытых, как и в средние века ветхими стенами, городков Карпатии. На проникновение этой ироничностью безумного, хаотично сложенного переплетения случайностей и судеб мне было дано, как я уже говорил тридцать лет, вернее тридцать лет и сто одиннадцать дней. Я не нашёл романтики в ведении настенного календаря собственной кровью или болезненными царапинами затупившегося кинжала на камне стен, я оказался лишённым безумия несчастных лирических узников прошлого, я вёл счёт дням в уме. В моей комнате, заваленной книгами и печально пустыми бутылками из под некогда весёлого вина, мне милосердно не оставили окон и солнце, вместе со следующими его путём молчаливыми богами не спешило отмерять для меня время. Часы с заводом и птичкой на пружинке, истерически выпрыгивающей из маленькой, пёстро раскрашенной дверцы, у меня были, но я разбил их на второй год, когда этот несчастный певец неточного времени испортил мне своими неуместными трелями изумительный по чистоте скрипичный аккорд. С улыбкой признаюсь, что тщетно пытался после починить часы и скучал по нервной пичуге, как по единственному живому существу, разделявшему со мной невольный уют этих стен. Каждую пятницу, или может я всё же сбился со счёта и это было по субботам, мимо прозрачности стекла моей западной стены проходили группки серьёзных и сосредоточенных студентов и студенток. Чёрные румынские брови сдвинуты к изящным переносицам, матовая кожа бледна, ни румянца, ни любопытства. За все эти годы, ни разу, ни одно юное, ранимое ещё существо не увидело меня. Они смотрели и знали, что смотрят на зло, коварное и опасное. Всегда один и тот же лектор, потемневший и высохший от переполняющих его разочарования и скуки, тыкая в мою сторону деревянной тонкой указкой, рассказывал холодным и жестоким детям о том, как следует пронзать существам, подобным мне, сердца и отсоединять от тела головы лезвием, содержащим изрядное количество серебра. И ни один взгляд не загорался, ни одни нежные юные губы не приоткрывались изумлённо, шепча заветные тени фантазий. Молодая, отдающая стальным блеском кровь, будущие охотники за вампирами, холодная гордость Карпат. Я тянулся к этим спокойным взглядам, сжатым губам, пытаясь почувствовать хоть тень жизни в них, за которую я мог бы зацепиться, схватиться и выйти вслед за ней, но увы. Ни один девичий взгляд не скользнул по мне с интересом большим, нежели анатомический, и напрасно я вскидывал порывисто голову, взметая золото волос, напрасно улыбался тенями в уголках губ, приоткрывая на лице сладкую и тёмную тайну, легче было бы растопить снега Карпат, чем любопытство рождённых среди них дев. Надежда, которая как говорится, умирает последней, оставила меня довольно скоро, и я перестал провожать глазами тонкие юношеские станы и ловить холодный блеск глаз в обрамлении черноты волос. Меня перестали волновать новые лица и спустя половину срока моего заключения я уже встречал гостей, сидя в своём продавленном кресле, спиной к стеклу. Звезда упала на сто одиннадцатый день после того, как я выпил по случаю тридцатого года предпоследнюю бутылку вина. Я сливался со звуками скрипки, передавая им себя, когда впервые, за все эти слившиеся воедино дни и ночи, я почувствовал взгляд. Она пришла в окружении чёрных, уже до боли приевшихся мне фигур, светлая, живая, юная и любопытная. Пряная смесь страха и интереса блеснула из её глаз, когда я обернулся, не веря более своим чувствам. Прижав розовые влажные ладони к стеклу, она смотрела на меня, чуть приоткрыв мягкий рот. Неровный изгиб, трещинка на нижней губе, на мгновение влажный блеск молочно белых зубок. Я, чуть помедлив, отложил скрипку. Видят Боги, она этого стоила. Она смотрела на меня, не избегая взгляда. Я медленно подошёл к ней, всё ещё не веря, но с каждым шагом погружаясь в волны так давно оставивших меня чувств, касаясь нервно натянутой струны её страха и восхищения. Я коснулся её ладоней через стекло и забыл всё на свете в этот момент, она притянула меня как магнит. Недоверчиво, с вызовом она подняла лицо мне навстречу. Я улыбнулся ей, она смутилась. Медленно и робко, почти извиняясь зелёным взглядом, она убрала ладони со стекла, вот, вздрогнув, быстро отвела взгляд, это хмурый лектор сказал ей, как опасно смотреть нам в глаза, но я уже не мог потерять её. Я поселился в её тепле, проведя тонкий, нервно натянутый мостик между нашими сознаниями и чувствами. - Почему вы на меня так смотрите? Замыслили что-нибудь? – с невозможно волнующим переплетением детского любопытства и жаркой зрелости спросила она сквозь звуконепроницаемое стекло. - Я любуюсь, – ответил я честно. – Вы испугались меня? Она вскинула упрямый подбородок, вновь, на мгновение, позволив мне поймать её взгляд. - С чего бы? – в неровном изгибе губ скользнула и исчезла надменность. – Вы ведь за стеклом. - Вы правы, – ответил я, сквозь уже не важную для меня прозрачную преграду протянув к ней холодную руку, и пропустил меж истосковавшимися по прикосновениям пальцами, непослушную, капризно вьющуюся, золотистую прядь. – Не бойтесь меня. Не удержавшись, я легко коснулся её щеки, и она не вздрогнула и не отстранилась. В обрамлении искрящихся радужек вспыхнули восторгом и ужасом зрачки. - Мне пора, – дерзко, с вызовом, но, невольно оправдываясь, она оглянулась, понимая, что ещё чуть-чуть, и мы останемся здесь одни. - Теперь я буду вами жить, вы ведь не против? – во мне неудержимо вдруг вспыхнул голод, пролившись во взгляд. В страхе теперь, уже почти попробовав на вкус, её потерять, я замер, но она уже была моей, ещё не зная об этом, но уже невольно предвкушая. - Нет…– прошептала она, и вдруг побледнела, снова оказавшись во власти моего взгляда. - Вы уже оставляете меня? Это так жестоко, – счастливый, я улыбался. – Вы позволите мне хотя бы присниться вам? Она резко и неловко рассмеялась и, опомнившись, отвела от моего лица взгляд. - Снитесь, – снисходительно позволила она и, развернувшись на каблуках и взмахнув широкой юбкой, побежала за ушедшей ужё далеко группой, так по-детски порывисто и так волнующе по-женски. Пиранья. Не знаю, какой будущее предполагали ей её родители, когда выбрали это имя. Пиранья. Блестящая маленькая хищная рыбка. Часы, уснувшие на десятилетия, проснулись и понеслись вперёд. Она замёрзла, она устала, ей смешно, ей хочется спать, ну скорее же, душа моя, я жду. Те, кто строил для меня эту темницу, были весёлыми людьми, они любили шутить и пошутили надо мной достойно. Я мог просидеть в этой уютной комнате века, служа невольным доказательством человеческого превосходства. Пропитанные магией стены позволяли мне питаться от силы своих малочисленных слуг, но не давали мне выйти. Румынские князья не учли лишь того, что в своей гордой и надменной изоляции они забыли о том, что дети бывают детьми, а любопытство бывает наивным. Пиранья. Она приехала в этот суровый снежный край, не зная, что меня следует ненавидеть, не впитав с рождения чувство презрения к чуждости. Она открыла мне выход через свои сны, дала мне возможность питаться от её страха и интереса, и я ждал её сна, желал его, как никогда ещё в моей нежизни, чувствуя каждый её вздох, каждый взмах ресниц, каждую улыбку.

@темы: Альбион XXI, Писанина

---

К предыдущим же

Пира смотрела на блестящий кончик алого сапога, еле видный из-под пышных юбок. Её руки застыли, обхватив гибкий стек, сплетённые побелевшими пальцами. Белый прозрачный воск. Она ждала ответа. Прекрасная в ожидании.

Пира смотрела на блестящий кончик алого сапога, еле видный из-под пышных юбок. Её руки застыли, обхватив гибкий стек, сплетённые побелевшими пальцами. Белый прозрачный воск. Она ждала ответа. Прекрасная в ожидании. Я стал смотреть в окно. Небо уже наливалось чернотой. В свете газовых фонарей валил белый, ватный снег, занося улицы, крыши и чувства.
– Почему? – голос Ильдиуса дрогнул, сломленный моим молчанием. – Я был бы тебе полезен. Ты мне не веришь?
Его бледный юношеский профиль изломано отразился в стекле. Он тоже ждал ответа.
– Я стану для тебя всем, – произнёс я, закрывая глаза. – Небом, землёй, светом, дыханием, чувствами. Ты станешь жить моей жизнью и мучительно гибнуть между встречей и встречей. Мои прикосновения и взгляды станут для тебя смыслом существования. Ты ничего не сможешь с этим сделать и тогда ты меня возненавидишь. Ты станешь бороться, цепляясь за своё уходящее я. Ты станешь избегать меня, нестерпимо страдая. Ты будешь лелеять свою ярость, пытаясь заменить ей гордость. А я буду холоден с тобой и жесток. И ты сломаешься. Ты придёшь ко мне покорным и будешь рад даже удару, но я приму тебя. Тебя затопит счастье, и ты поймёшь, от чего ты отказывался во имя ничего не значащей теперь человечности. Ты забудешь себя, в желании всецело принадлежать мне. Тебя как воск растопит эта больная, лживая любовь. Затем я начну тебя обучать. Я стану жестоко наказывать тебя за ошибки. Наша суть приемлет только жестокие наказания, и ты будешь терпеть, потому, что боль исходит от меня. Ты будешь ловить взглядом мои мысли, стремясь угадать мои желания и спустя время, в тебе начнет зарождаться новая логика. Ты снова научишься думать, избегая насилия над собой. Ты начнёшь учиться уже не для меня, и постепенно в тебе родится уже не человеческое, иное сознание. Тогда ты станешь Мастером, – я отвернулся от открытого окна, на моих волосах повисли белые хлопья снега.
Ильдиус поднял на меня уставший взгляд. Смерть уже выглядывала из неестественного блеска его воспалённых глаз.
– Я не буду тебя ненавидеть, – смутившись тишины, он робко улыбнулся. Он был бесстрашен в эту минуту. Мальчик.
– Тогда ты никогда не станешь мастером, – ответил я.
За окном поднимался ветер, затрепетали свечи, загудел камин. Я хотел бы быть сейчас там – на заносимых снегом улицах, в праздничных толпах, холоде и ночи. Я, как никогда, желал одиночества в эту ночь.
– Я не хочу умирать, – прошептал Ильдиус, и видят Боги, не со зла, я расхохотался.
Прости меня моя любовь. Прости.
Притопнув острым каблучком, Пира встала, стремительно, как распрямляется лук, и, бросив в меня яростным взглядом, вышла из комнаты, хлопнув дверью. Прекрасная и в ярости тоже. Прости моё Солнце. Ильдиус плакал молча, не роняя слёз и не раскрывая глаз. Я опустился рядом с ним на колени. Во мне догорали последние чувства. Хотелось просто тишины.
– Я иногда жалею, что не умер собственной смертью, – поведал я теням, холоду и умирающему передо мной юноше. Ильдиус задрожал. Быть может, зима наконец-то вошла в мои окна?
– Я тоже хочу об этом жалеть, – ответил он упрямо. – Когда доживу до двух тысяч лет. – И ветер не унёс его слова, не заглушил.
Я обнял его за плечи. Где-то далеко, на площади, оркестр играл рождественский гимн. Доверив мне себя, юноша положил тяжёлую голову мне на грудь.
– К вампирам не приходит Санта Клаус, – сказал я печально, криво улыбнувшись темноте углов и мрачных стен. – Никогда.
Ильдиус засмеялся, сбиваясь на кашель. Я прижался губами к его высокому белому лбу. У мальчика был жар. Обнажая бледную горячую линию шеи, я отвёл его волосы в сторону. Узкая голубая река жила в ней, под поверхностью тонкой кожи, отсчитывая последние удары слабого, человеческого сердца. Наклонившись, я поцеловал её, как умею целовать. Навеки.
Юноша слабо застонал, но я уже решился. Я выпивал его через силу, через волю, нарушая данный мной когда-то обет, снова согласившись перекраивать прекрасное в ненависть и страх и горе.
Со мной почти невозможно стать мастером – я никогда не был птенцом. Не думая и не чувствуя, я дарил Ильдиусу новую жизнь, полную того, что я в себе давно уже ненавидел. Тихое дыхание мальчика затихало недолго и легко, спокойно и в мире.
Спи мой мальчик, спи. Я здесь, всё будет хорошо…

@темы: Писанина

---

Тоже по Альбиону - продолжение предыдущего

Уже много лет прошло с тех пор, как я встретил Короля...

Уже много лет прошло с тех пор, как я встретил Короля. Я был тогда уже стар, но ещё полон надежд. Его взгляд врезан в мою память и сочится кровью. Каждое его прикосновение, ломает что-то во мне. Первой была сломана гордость, затем воля, вера, честь… Когда я мёртв - я всего лишь его эхо. Я пуст. Он не терпит жизни во мне, он заставляет меня страдать, но убить во мне любовь нельзя. Я люблю отражённой любовью, какой она могла бы стать, если раздуть это пламя. Когда я впервые пал перед ним ниц, он приподнял мой подбородок носком белоснежного, как будто не по земле ступающего, сапога, и заглянул мне в глаза. И я пропал. Отражение той любви, что стала первой путеводной звездой в мир безумия, навеки становится тем, что диктует чувства. Это наркотик души, поглощающий смысл и реальность. Я этим отражением дышу. Я отражаюсь у душах, проходя через страхи, боль и нежность, я отражаю в себе чужие чувства и это и есть искусство любить – единственная моя сила. Королю – знать, Палачу – наказывать, Совету – управлять, а мне – любить. Кто скажет, что я слаб? Кто скажет, что я немощен, прожив две с лишним тысячи лет и сохранив душу, желание и чувство жизни, пьянящее, как и желание любви. Все в этом безумии чувства – лишь отражения любви, вмещающей весь мир от первой, затерянной в бесконечности песчинки, до вселенной.

@темы: Альбион XXI, Писанина

---

По миру альбиона обрывки...

О нежное, нежное солнце над скалистыми островами, над ласковым зелёным морем и запахами… Мм-м-м. Запахи это огромная часть памяти, из них соткана самая выразительная часть мира! Запахами овечьей шерсти, сыра, кислого и настолько вкусного, что в запахах костров и бродящего винограда, невозможно было представить большее удовольствие, чем сидеть на остывающей земле, перебирая в испачканных углём ладонях белые рассыпающиеся комочки и отправлять их в рот один за другим. Такого сыра уже нет, и костры, почему-то, с тех пор пахнут уже по-другому. Жаль. Жаль, что не дожил под ласковым солнцем до седин и не рассказывал о пиратах и воинах внукам, не видев ни того, ни другого. Белокурые, загорелые и чумазые, они прижимались бы к моим старческим коленям, заглядывая искательно в мои слепнущие глаза, с немой просьбой быть ещё более лживым. И пираты превращались бы в героев а воины, открывая лица, напоминали бы богов, и с радостными возгласами, мальчишки лукаво упрекали бы меня во лжи, и рассердившись и смутившись, я трепал бы ласково их за розовые уши. О зелёное море, запах винограда. А иссушенная страстью и годами моя единственная в жизни жена приносила бы мне кислого вина, ругая за то, что мёрзну, не прикрыв ноги, и, ругаясь, улыбалась бы молодыми глазами в стрелах тонких морщинок снова и снова направленных в меня Эротом, по-прежнему красивая и моя. И я бы улыбался беззубым и невозможно счастливым ртом, не зная ничего, кроме того, что я живу, пока светит солнце, пока меня ругает лучшая в мире женщина, принося мне вечером сыр и вино. Я хотел бы умереть один раз, зная, что, очнувшись, под языком найду монету, заботливо оставленную мне для хмурого лодочника, моего грядущего знакомого. Я знаю это сейчас, но в юности ласковое небо над зелёным морем не успели избыть моей глупости. О Боги! Вечные, следующие вслед за солнцем, ступая узкими ступнями по тёмным водам Тигра, с глазами полными небывалой нежности и грусти. Мой старый дед, которого даже овцы принимали порой за замшелый тёплый камень, рассказывал нам с братьями о пиратах и воинах, путешествуя на крыльях сладкой лжи, и мы, лукаво искря серыми прозрачными глазами, упрекали его в обмане, готовясь увернуться, от ещё крепкой руки, нацелившейся трепать наши розовые уши. А пираты становились героями, воины оказывались богами и пряная, пьянящая ложь, до сладкой дрожи заставляла меня вглядываться в нежную морскую даль, в поисках новой лжи, не замечая скалистого кусочка жизни под ногами. Я уходил из солнечного дома раз за разом, возвращаемый блеяньем овец, беспечными криками братьев, ворчанием матери, пока, однажды, не ушёл совсем, вмести с рыбаками на большую землю. Я оказался самым лживым из всех моих братьев.

Я умер в конце девятнадцатого века. Окончательно я понял это в одном из бесконечных октябрей, когда выпал первый снег. Я отчётливо помню, как это произошло. Я жил тогда в Лондоне в одном из тех старинных домов, где камины, даже будучи пустыми, источают тепло и никогда не бывает полной тишины. Ранним утром, по ещё чистому первому снегу, я вернулся домой после ночной охоты и понял, что устал и не насытился. Мой старый зверь забрал у меня пальто и трость, я о чём-то его спросил, он что-то ответил, мы посмеялись. В то утро я ощутил смертельную скуку. Я постоял неподвижно у окна, глядя на гнущиеся под пушистым снегом ещё живые ветви вишен, и вдруг решил перебрать старые бумаги. Была надежда в пожелтевших, забытых письмах, рукописях, рисунках встретить неотжившую ещё печаль, которой можно будет посвятить сегодняшний день, но воспоминания были бумажными и пахли пылью. Наткнувшись на давно мной забытые ноты, я вспомнил, что не прикасался к скрипке уже больше года, и отправился её искать. Каждая вещь в этом доме, последнем моём приюте, стала мне безразлична и ненужна. Покрытый пылью, инструмент я нашёл на чердаке и привычно вскинул к плечу, но ни одна мелодия не пришла мне на ум, не ожило в предчувствии восторга тело. Тогда я оставил мою скрипку пылиться дальше, и бесцельно бродил по дому, пока вставало злое, больное солнце. Уже зрелым утром ко мне приехал из Нью-Йорка мой секретарь, ему требовались мои подписи на доверенностях – я тогда распродавал своё имущество в разочаровавшей меня Америке. Я угостил сонного гостя кофе, он предложил мне сигару, и мы разговорились не о чём. И тогда, с отчаянным любопытством в удивительно молодых глазах, он спросил меня.

- Нима, ради чего вы живёте? Разве вы не добились уже всего, что возможно?

И я ответил, не задумываясь, потому что прекрасно знаю ответ.

- Я живу ради любви. Её невозможно познать. Она неповторима.

По-моему, он мне не поверил. Ему чудились выси богатства и власти впереди, он ещё не знал, что всё это, только оболочка жизни. Я знал, я был этой пустой оболочкой.

В тот же вечер я умер.

Только не надо драматизировать! Я цепляюсь за своё существование уже больше двух тысяч лет. Ради этого я лгал, унижался, убивал, соблазнял и, в итоге, потерял ко всему этому вкус. Я сбился со счёта на третьей сотне пытавшихся меня убить. Я слишком много чувствовал и видел того, что, увы, не забывается. И теперь я остро ощущаю только две вещи: жажду и страх смерти. Умираю же я регулярно, между любовью и любовью, в тот промежуток, когда мне незачем жить.

Что было потом? Откуда я знаю? Я был мертв. Я, конечно, лукавлю, я шалил, как можно шалить только умирая – не беспокоясь о будущем, беспечно. Я, бесспорно, совершил множество ошибок и заслуженно заплатил за них страданием плоти. Бледные мои братья без душ и теней не прощают беспечности, тем более такой паршивой овце как я. Итак, я страдал…

Я страдал, иссыхая в темноте и покое, страшном и немом, наедине со своим трупом. Я зубами порвал себе запястья, что бы кровь вышла из меня и дала мне уснуть, но медленные, неотвратимые мысли, неуправляемо текли во мне, по сжавшимся пустым венам, не принося ни слёз, ни снов. Я кричал, беззвучно оскалив окровавленный рот, и смеялся, всё с тем же оскалом.

@темы: Альбион XXI, Писанина